Однажды звездной ночью - Елена Арсеньева Страница 30

Очень красивая женщина. Фигура, ноги, лицо… все супер! Одета прелестно, какое-то платьишко там бледно-зелененькое, вроде бы вообще ничего особенного, ни оборочек, ничего такого, даже без рукавов, а смотрится как бог знает что. То есть на платье совсем не обращаешь внимания, видишь только, какую классную фигуру оно облегает. Тем более что лифчика девушка не носит. А… вообще что-нибудь под платьем надето? Как-то не… как-то ничего не вырисовывается.

Хватит, хватит лапать взглядами незнакомую женщину! Смотри лучше на ее лицо. Да, на эти глазищи и волосы… Зачем она волосы стянула, так и хочется распустить их и погладить! Что будет, если попросить ее расстегнуть заколку?

– Вы не могли бы?.. То есть я хочу сказать… э-э… она принимала взаимоисключающие друг друга лекарственные средства. Вот мы говорим, сердце болит… а оно болеть-то по разным причинам может.

Вот именно. Например, от внезапно проснувшегося вожделения к недосягаемому объекту. Главное, подошла так близко, что видно, как колышется цепочка во впадинке между грудями.

– Кинилинтин – это против аритмии, красавка… Боже мой…

Последнее восклицание вырвалось совершенно непроизвольно, когда женщина вдруг ахнула, качнулась вперед, медленно закрывая глаза и припадая всем телом к Александру. Он замер от неожиданности, даже не успел подхватить ее, а она мягко опустилась вниз, упала на колени и повалилась на бок, бессильно запрокинув голову.

Какое-то мгновение он стоял совершенно ошеломленный, все еще переживая потрясение, которое испытал, когда ее лицо скользило по его груди, по животу и чреслам. Он даже зажмурился – это было как удар, плоть восстала мгновенно, с болью.

С ума сошел! Тут женщине плохо, тут женщина в обмороке, а ты…

Александр рухнул на колени, осторожно распрямил свернувшееся в небрежной, изломанной позе тело. При обмороке первое дело – положить пострадавшего ровно, чтобы обеспечить приток крови к голове. Тогда сознание вернется быстро.

Приложил пальцы к ее шее, но ощутил только необыкновенную нежность кожи: как шелк, нет, как лепесток розы, вот уж правда что. Самые банальные сравнения всегда бывают самыми точными, тем и пугают банальности и прописные истины, что они необычайно верны! И еще эта крошечная родинка, затаившаяся у самого плеча… ее не было видно раньше, она скрывалась под цепочкой, а теперь вдруг появилась – так и манила к себе.

Коснуться бы ее губами, потом провести выше, выше по шее и… и к губам…

Пульса Александр не нащупал – и не мог нащупать, потому что у него у самого зашкаливало сердце, кровь билась в ушах. Это глупо, нелепо, наверное, даже позорно: стоять на коленях над упавшей в обморок женщиной и с ума сходить от желания – оглушительного, бесконтрольного, непристойного. Наверное, что-то подобное испытывает маньяк в момент совершения преступления – излиться в безропотное тело, а потом будь что будет, только бы получить желанное, мгновенное облегчение.

Господи, боже, да что это… нет, не к богу тут нужно взывать, а молить о пощаде беса похоти, внезапно обуявшего тело!

Александра сейчас могло извинить только одно. Женщина, над которой он склонился, не была в обмороке.

Он понял это почти сразу, как ни был потрясен, – как ни был затуманен его взгляд, он против воли фиксировал состояние женщины. Цвет кожи – не побледневшей, оставшейся по-прежнему бело-розовой, и теплые руки должны были похолодеть, и ресницы не лежали расслабленно на щеках, а подрагивали, потому что женщина старательно жмурила глаза. И когда Александр перевернул ее на спину, она непроизвольно держала ноги сомкнутыми, пытаясь сохранить красивую позу.

Она притворялась! Но зачем?

Зачем так заманчиво приоткрыла губы, запрокинула голову, обрисовывая линию нежной шеи, приподняв грудь, открывая взору Александра все то, что и так будоражило его, с ума сводило с первой минуты, как он эту зеленоглазую увидел. Она его сейчас нарочно силилась соблазнить, нарочно! И если он не прав, то…

Ну, получит пощечину, только и всего! Подумаешь, пощечина, да он бы сейчас… только бы…

Проверяя внезапную догадку, припал к этой манящей шее, начал целовать, обжигаясь душистой кожей, краем глаза наблюдая, как часто поднимается грудь. Накрыл ее своей ладонью, стиснул, зажав между пальцами напрягшийся сосок.

Она… она не открывала глаза, не шевелилась, не протестовала, не вырывалась. Только губы дрогнули, словно зовя. И он отозвался на зов поцелуем.

И тут все, все смешалось в голове, он словно бы сам лишился сознания – нет, правда, руки и тело теперь действовали помимо воли и рассудка, только иногда вспыхивали острые, как ожог, мимолетные ощущения: вот ее ноготь царапает его сосок, рубашка его уж расстегнута; ее пальцы сжимают его плечи – голые плечи, рубашки, значит, уже нет… и он сам стащил с себя джинсы, или она помогла, а она… это он ее раздел? А было у нее все-таки хоть что-нибудь под платьем? Но теперь-то уж точно на ней ничего не осталось. Светящаяся, раскаленная кожа, каждый миллиметр он обшарил губами. Она не открывает глаз; точно слепая, водит пальцами по его телу… водит, с ума сводит… ну невозможно больше ждать, немыслимо! И она не томит напрасным ожиданием. Покорно развела колени, приподняла вперед бедра, и она сама повела его по своему тайному пути, сама, первая нетерпеливо задвигалась, ну а потом они вместе вершили этот немыслимый танец, то опережая один другого, то ожидая и замирая, то вновь исступленно, ненасытно приникая друг к другу.

– Люби меня, ну люби меня!.. – вдруг выдохнула она ему в ухо, прихватывая мочку губами. И добавила еще слово – созвучное, но непристойное, самое грубое, самое пряное, самое острое и возбуждающее.

Мир в священном ужасе отшатнулся от них двоих, не в силах смотреть на эти исступленные содрогания. Вот уж теперь это точно был обморок, а может быть, даже и смерть.