Числовой код бессмертия - Надежда и Николай Зорины Страница 30

Море обрушилось на берег с ужасающим грохотом и спугнуло видение всех троих, но в самый последний момент глаза их все-таки встретились. В самый последний момент понимание истины…

— Остановись, Пифагор! — громовым рокотом моря прокричал Голос — и окончательно прогнал видение.

Александр Иванович открыл глаза, но понадобилось еще несколько минут, чтобы взгляд сфокусировался и действительность вернулась. Он медленно и тяжело поднялся, обвел равнодушным взглядом аудиторию: ему было все равно, заметил ли кто-нибудь его отключение. Ему было теперь все все равно. Ответы на свои вопросы он получил. Третье неизвестное — Пифагор, а он, Александр Иванович — видение Пифагора. Только видение, и потому он совершенно не властен ничего изменить, и потому погибнет он или спасется, не имеет никакого значения.

Видение, лишь видение. Такое же, как Дамианос. Такое же, как эта самая прекрасная на свете женщина. Такое же, как эти его ученики. Почему с самого начала он называл их своими учениками? Не курсантами, не посетителями курсов, а именно учениками? Да потому что это была пифагорова формулировка.

Как больно, как обидно быть всего лишь видением, пусть даже и видением Пифагора!

Медленно и тяжело ступая, он прошелся по аудитории, внимательно всматриваясь в лицо каждого ученика. Вернулся на место, грузно опустился на стул. Через две недели занятия на курсах закончатся, что с ним произойдет тогда?

— Да ничего особенного, — успокаивающе проговорил внутри него голос, не тот, из сна, а вполне обычный, человеческий, — наберешь новую группу.

Не наберет. Не понадобится ему больше никакая группа. И спасения тоже не будет. Он — сон Пифагора, всего только сон, пусть и сон перед самым важным решением.

Кое-как завершив урок, Александр Иванович отпустил группу. Но сам ушел не сразу, а еще долго сидел в ожидании неизвестно чего. Возможно, продолжения сна, а вернее, продолжения его продолжения — опровержения своих страшных выводов. Но сон не вернулся.

Было тихо, как-то неестественно тихо. Александр Иванович вдруг словно очнулся, повернулся к окну и, отразившись в нем, вздрогнул. Поспешным, нервным движением сунул в портфель тетрадь с планами уроков, оделся, выключил свет и вышел из аудитории. И попал в кромешную темноту коридора. Это было так неожиданно и жутко!

Ничего страшного, сказал он себе, просто охранник из бережливости выключил свет, решив, что все давно разошлись. Но вдруг увидел совершенно отчетливо себя со стороны: человек, идущий по темному бесконечному коридору… Да ведь это же еще один образ, вспышкой мелькнувший во сне Пифагора. Значит, и этот человек тоже он? Тогда ему казалось, что кто-то другой, но получается — он. Вот сейчас он откроет дверь и в серо-голубом свете увидит…

Надо поскорее выбираться отсюда и ни о чем не думать, ничего не представлять. Он побежал, но, потеряв ориентацию, налетел с размаху на стену. Упал и долго не мог подняться. Ему казалось, что отсюда никогда уже не выбраться, хотелось кричать, звать на помощь.

С большим трудом преодолев охватившую его панику, Александр Иванович заставил себя встать. Нащупал рукой стену, пошел, придерживаясь за нее, вперед. Ноги слушались плохо, в голове стоял звон, но он все-таки дошел до конца коридора. За поворотом была лестница, хоть и слабо, но освещенная. Он сбежал по ступенькам и наконец оказался в холле. У двери на стуле дремал охранник. Александр Иванович бросился к нему и довольно грубо потряс его за плечо, тот очень удивился, что-то быстро и неразборчиво стал говорить, очевидно, извиняясь.

— Дверь! — прикрикнул на него Александр Иванович. — Откройте немедленно! — И сам стал рвать дверь на себя в нетерпении.

На улице ему стало немного легче. Он жадно вдохнул холодный ночной, почти уже зимний воздух. Привычным маршрутом пошел к троллейбусной остановке, но вдруг новый страх накатил: он увидел, что улица абсолютно пуста.

Просто давно наступила ночь, попытался он себя успокоить, засиделся в аудитории, и вот… Просто давно наступила ночь, а утро несколько подзадержалось. Конец ноября, время тоски и депрессии. Потому и улица пуста. Редкие машины проносятся, на мгновенье разрезая темноту желтым светом, и опять все стихает.

Время словно остановилось, замерло. Сон Пифагора превратился в кошмар Пифагора, где смерть — не самое страшное. Гораздо страшнее узнать, что тебя никогда и не было, что ты и не жил. Не жил! Чужое видение, тень мертвеца. Эти улицы никогда не кончатся! Тусклым, размытым, бессмысленным светом горят фонари — все равно ничего не освещают. Да и освещать здесь особенно нечего, в этой пустоте. Присесть бы где-нибудь.

Но он шел и шел, не останавливаясь. Со стороны могло показаться, что он идет к какой-то конкретной цели. Но это было не так. Остановку свою Александр Иванович давно прошел и даже не заметил. Он просто двигался, чтобы не стоять на месте, двигался, без всякой надежды когда-нибудь отсюда выбраться. Под ногами похрустывали льдинки, как голос из динамика, который никак не может прорваться. Голос…

Да ведь и Голос — тоже только иллюзия. Слуховая галлюцинация потрясенного разума, которую Пифагор принимал за голос Бога. Принимал, но не верил, что это возможно. Он говорил сам с собой, спрашивал самого себя и отвечал самому себе. Нет никакого Бога. Во всяком случае такого, который может с тобой говорить.

Льдистая, скользкая пустота под ногами, холодная колючая темнота вокруг. И одинокий, вернее, единственный, прохожий. Долгий, мучительный, безнадежный сон. Возможно, предсмертный.

Но почему Пифагор? Он никогда не любил математику, да и философия, связанная с ней, ему была совершенно чужда. И личность Пифагора никогда не интересовала. Почему вдруг возник именно Пифагор?

Нет, не так: почему Пифагору привиделся именно он, нематематический Александр Иванович?

Как холодно! Скорей бы добраться куда-нибудь.

Александр Иванович поскользнулся, упал, сильно ободрал ладони о мерзлый жесткий, прошитый льдом асфальт. Боль была совершенно реальной. Но и во сне боль бывает реальной. Ничего это не доказывает.

Ничто ничего не доказывает. И даже то, что ему самому снятся сны: его сны — это сны внутри сна Пифагора. И даже то, что раньше он жил своей собственной жизнью: его жизнь до сновидений — это неосознанное сновидение Пифагора. Он жил и не знал, что не живет, а представляется в сновидениях, видел сны и не знал, что сны снятся не ему. И даже Дамианос, его странный двойник — не его двойник, а Пифагора.

Холодная, скользкая, темная нереальность. Представление не радует. Когда же наконец оно окончится?

— Я предупреждал, что представление тебе не понравится, — громко и отчетливо произнес Голос, не в его голове, а откуда-то сверху, очевидно, из репродуктора, который когда-нибудь придумает не он. — Вот они, те времена, когда по твоим расчетам мир подойдет к концу. Возможно, сейчас, в эту ночь, в эту минуту, происходит зачатие того, чье числовое значение создаст полное равновесие чисел во вселенной. Но он не родится. Он не может родиться, да это и хорошо. В негармоничном мире гармония невозможна, рай в чистилище невозможен, произойдет сдвиг, взрыв — и полное небытие. Не дай ему родиться, не дай возможности произойти этому зачатию, не отправляйся в Метапонт. Потом будет поздно, и чтобы все исправить, придется совершить убийство. Прими то единственно верное решение — и мир доживет до глубокой старости. Просто смирись с тем, что ты погиб при пожаре…