Первое дело слепого. Проект Ванга - Андрей Воронин Страница 30

Потому что «изучение паранормальных явлений» – достаточно расплывчатая формулировка. Если человек, к примеру, видит сквозь стены, умеет угадывать прошлое или даже предсказывать будущее – вот как, скажи на милость, ты его, такого, станешь изучать? Как извлечь из него, во всем остальном вполне бестолкового, эту его уникальную способность, на каких весах ее взвесить, какой линейкой измерить, в какую пробирку затолкать? Ну, допустим, убедился ты, что перед тобой не жулик, а стопроцентный, ярко выраженный экстрасенс, посадил его в лабораторию, как белую мышь, обвешал с головы до ног датчиками и электродами, и пошло-поехало – температура тела, частота пульса, электромагнитное излучение мозга, движения глазных яблок, сокращения мышц… Со временем начинает вырисовываться что-то вроде достаточно осмысленной картины состояния организма во время сеанса сверхчувственного восприятия. Ну и что с того? Все равно ведь ни одна собака, и ты в том числе, не в состоянии понять, как и почему все это работает, откуда берется и куда потом уходит. Ведь внутри у экстрасенса все точно такое же, как у всех остальных людей, – кишки всякие, печенки-селезенки, легкие и прочий ливер, не имеющий отношения к делу. Отличие спрятано в мозге, а туда со стамеской и рубанком не залезешь, простым глазом там ничего не разглядишь…

Задача перед ними стояла дурацкая: поставить паранормальные способности человека на службу интересам родного государства, разработать методы выявления, использования и, в перспективе, развития этих самых способностей. Чтобы, пройдя несложный курс обучения, наш, отечественный, советский Джеймс Бонд, он же Штирлиц, мог обезвреживать врагов на расстоянии силой внушения и считывать секретные планы вражеского командования прямо с генеральских извилин. Неизвестно, кто как, а Борис Грабовский в осуществимость такой задачи не верил ни минуты, однако благоразумно помалкивал в тряпочку: в сущности, это было не его лаборантское дело.

Методы, которыми велись исследования, были разные, и зачастую негуманные. Но дело было не в методах, а в самих исследованиях – вернее, в побочных результатах, которые они время от времени давали. Тут порой открывались кое-какие перспективы, на которые начальство бросалось, как голодная собака на кость, требуя срочной, детальной разработки и апробирования новых методик воздействия на человеческую психику.

Так, выполаскивая изгаженные вонючими химикалиями пробирки и разматывая с катушек километры проводов, не слишком напрягаясь и не особо задумываясь о будущем, Борис Григорьевич заочно окончил институт и получил диплом психолога, а заодно и четвертую звездочку на погоны. Теперь он был капитан и младший научный сотрудник, хотя работы у него прибавилось не сильно. Но теперь и у него появились кое-какие перспективы, и, осознав это, Грабовский начал внимательно поглядывать по сторонам, прикидывая, к кому бы прислониться.

Он хорошо знал, на какой высоте расположен потолок его способностей, и понимал, что карьера крупного ученого ему не светит ни при каком раскладе. Да и то, чем они тут занимались, назвать наукой можно было лишь с очень большой натяжкой. Все они тут, даже самые талантливые, были всего-навсего тупыми работягами, которые пытались нацепить лошадиную упряжь на зверя, о котором толком ничего не знали – не знали даже, как он на самом деле выглядит. В силу этих и некоторых других соображений он решил идти по чисто административной линии и в рамках составленного плана начал осторожно прислоняться к Графу.

Официально майор Крошин числился в лаборатории старшим научным сотрудником. На самом-то деле в науке он разбирался как свинья в апельсинах, а главной и единственной его задачей было и оставалось сохранение секретности – то есть самый обыкновенный, вульгарный надзор за сотрудниками, среди которых было даже два полковника. Повертевшись в лаборатории хотя бы с месячишко, нетрудно было заметить, что полковники откровенно побаиваются Крошина, а он, хоть и соблюдает субординацию, вертит ими, не говоря уж о более мелкой сошке, как хочет.

Имя у майора Крошина было редкое – Демид, а кличку Граф он придумал себе сам, потому что любил, подвыпив, объяснять всем и каждому, что Демид – это на самом деле не имя, а французская дворянская фамилия – де Мид, что означает «центральный», «из центра», и что сам он, Демид Крошин, является потомком французского графа. Впервые это услышав, Грабовский полез в словари и обнаружил, что слово «центр» на французском, английском и немецком языках пишется и произносится практически одинаково – «centre», «Zentrum». Какое-то созвучие так называемой «настоящей фамилии» Демида Крошина можно было найти лишь с английским «middle» или немецким «Mitte», что означает «середина»; видимо, именно данное созвучие и побудило бравого майора измыслить эту чепуху насчет своего дворянского происхождения. Ему это явно казалось отменной шуткой, что довольно полно характеризовало как майорское чувство юмора, так и его умственные способности. Впрочем, со временем, и довольно скоро, Грабовский обнаружил, что казарменный юмор и поминутно выставляемая напоказ тупость Графа были лишь маской, спрятавшись за которой тот мог без помех присматривать за своими подопечными. Подопечные, конечно, тоже были не дураки и все про него понимали, но Граф продолжал носить маску – надо полагать, по привычке.

«Лучше стучать, чем перестукиваться» – это была его любимая поговорка, и, когда молодой сотрудник лаборатории по кличке Гроб недвусмысленно дал понять, что хотел бы видеть Графа своим наставником и советчиком, он немедленно и с нескрываемым удовольствием привел данную поговорку в качестве первого и основного совета. Гроб совету внял и потом ни разу об этом не пожалел. Неизвестно, куда в конечном итоге завели бы его советы и наставления Графа, если бы не памятные события девяносто первого года. Страна, которой они служили, развалилась на куски. Прошло совсем немного времени, и руководитель лаборатории, старый седой сморчок с докторской степенью, по кличке Полкан, прозрачно намекавшей на его полковничье звание, вернувшись от начальства, собрал сотрудников у себя в кабинете и больным, надтреснутым голосом объявил, что лаборатория закрыта, а все они уволены по сокращению штатов.

Момент был, что называется, судьбоносный. Все вокруг трещало по швам, голодные толпы штурмовали магазины, главный проспект Минска был перекрыт внезапно оставшимися без табака курильщиками, пол-литровая банка окурков стоила на рынке пять советских рублей, за пару ботинок в очереди могли задавить насмерть, и на этом фоне ловкие люди под шумок растаскивали по своим норам несметные богатства, оставшиеся после огромной страны, которая прекратила свое существование. Сотрудникам строго засекреченной лаборатории тащить было нечего и некуда; ликвидация заведения, в котором они служили, дала им полную свободу, и теперь каждый из них был волен по своему собственному усмотрению либо карабкаться наверх, либо, сложив руки, со скорбной миной на физиономии медленно и величественно, как «Титаник», опускаться на дно.

Граф был не из тех, кто опускается на дно. Ему, по всей видимости, уже давно не терпелось утащить в свою норку что-нибудь этакое, плохо лежащее, и он ждал только подходящего момента. Грабовский пришел именно к такому выводу, потому что действовать Граф начал сразу же, как только кончилось то пресловутое совещание в кабинете Полкана. В коридоре, где стоял гул возмущенных и растерянных голосов и слоями плавал густой табачный дым, Граф поймал своего протеже за рукав и со словами: «А ну, пойдем-ка, дружок. Есть одна идея, надо бы ее обкашлять» – потащил Бориса Григорьевича в каморку, служившую ему рабочим кабинетом.