Ave Caesar! Дело о римской монете - Артур Крупенин Страница 3

Галлюцинация не прекращалась. Тест полетел в унитаз, а зажатая в другой руке стеклянная банка – прямиком в кафельную стену. Мелкие осколки отскочили ему в лицо, а одна стеклянная соринка, кажется, даже попала в глаз. Сами собой хлынули слезы.

– Неужели беременна? – ахнув, прошептал Глеб.

Резкий толчок прервал его видение. Глеб вернулся к действительности, стоя на дрожащих ногах у двери туалета. Медсестра вплотную подошла к нему и подняла очки на лоб. Ее правый глаз слезился и был весь красный. Женщина тряхнула его за плечи и прошипела:

– Откуда ты знаешь? Кто тебе сказал? А ну, отвечай!

Уф! Значит, все-таки не Ксения. Глеб облегченно выдохнул:

– Так это, выходит, вы в положении? Поздравляю!

– Кретин! – промычала медсестра и заплакала.

Она втолкнула Глеба в туалет и со всего маху захлопнула дверь. От потрясения выполнить то, ради чего он с таким трудом сюда добирался, удалось далеко не сразу. Мысли, беспорядочно сменяющие одна другую, мешали сосредоточиться. И в самом деле, как он узнал? Откуда взялась эта бумажная полоска и как она попала к нему в руки?

Как ни странно, встряска пошла на пользу – Глебу стало немного лучше. Добраться до койки удалось без посторонней помощи. Едва коснувшись головой подушки, он провалился в глубокий сон.

* * *

Сразу после пробуждения мысли вновь вихрем закружились в голове. Что это было? Могло ли вчерашнее видение быть вызвано действием какого-то лекарства? Ничего подобного он раньше никогда не испытывал.

В палату вошла медсестра. В отличие от сменщицы сегодняшняя барышня была крайне приветливой и любезной. Она представилась Машей, и это имя ей очень шло. Маша щедро расточала направо и налево свою белозубую улыбку, при которой на щеках появлялись симпатичные ямочки. Она несколько раз предлагала Глебу помощь и всячески старалась его развлечь обсуждением последних телесериалов.

* * *

Ровно в полдень в дверь деликатно постучали. Держа в одной руке сумку с фруктами, а в другой – с книгами, в палату зашел коллега Глеба профессор Борис Буре. Несмотря на почти тридцатилетнюю разницу в возрасте, они здорово сдружились. «Одна душа в двух телах», – цитировал по этому поводу Аристотеля Борис Михайлович.

Выходец из семьи поволжских немцев, он еще в далекие шестидесятые с чемоданчиком, куда с лихвой помещалось все его имущество, приехал посмотреть Москву, да так и остался, посвятив свою жизнь науке. Без каких бы то ни было связей Буре, с блеском окончивший истфак, сразу получил предложение преподавать на кафедре и в итоге превратился в кумира многих поколений студентов.

Старший товарищ и наставник Глеба в науке был рафинированным интеллектуалом и классическим интеллигентом. Как ни странно, несмотря на все эти его достоинства, нынешнее руководство кафедры тихо ненавидело профессора и не питало никакого пиетета к одному из старейших преподавателей и всемирно известному специалисту в области античной истории. Более того, завкафедрой периодически пыталась выпихнуть пожилого историка на пенсию, время от времени прощупывая коллектив вопросом: а не пора ли нашему любимому Борису Михайловичу на покой?

Буре поставил обе сумки на стол и подсел к койке.

– Ну как вы, голубчик? Что говорит медицина?

Он обожал использовать старомодные слова и выражения вроде «голубчик», «батенька», «миленький вы мой» и тому подобные.

– Жить буду. Недели через три выйду на работу.

– Да уж, не затягивайте. Сами знаете, наши рабочие места будто медом намазаны.

– Знаем-знаем. А что на кафедре?

– Обычная рутина. Ничего примечательного. Разве что пара студенток с волнением справлялись о вашем здоровье.

– Ну так уж и с волнением?

Борис Михайлович хитро улыбнулся:

– Что вы, просто места себе не находят.

Надо сказать, после развода Глеб в сугубо терапевтических целях пару раз спал со своими студентками. Он никогда не проявлял в этом вопросе инициативы, но если девушка была настойчива, недурна собой и не пыталась улучшить свою успеваемость половым путем, Глеб не видел ничего зазорного в том, чтобы позволить ситуации прийти к логическому завершению. И хотя он прекрасно понимал, что девчонки влюблялись не столько в него как в мужчину, сколько в блестящего лектора и знатока предмета, грех было время от времени не дать моральную слабину. Разумеется, так, чтобы на кафедре не узнали. Но от зоркого глаза Бориса Михайловича ничто не могло ускользнуть.

– А еще я принес вам почитать. Как вы просили: Полибий и Тацит.

Обе книги были в оригинале. Глеб был единственным, кроме самого Буре, сотрудником кафедры, кто свободно читал и по-латыни, и по-гречески. И хотя большого практического смысла в этом не было – все мало-мальски значимые работы были давно переведены на русский – тем не менее эти способности вызывали уважение и даже зависть отдельных коллег. Мало того что Глеб единственным из молодых историков блестяще владел двумя классическими языками, он еще и знал их куда лучше, чем иные преподаватели-филологи, читавшие соответствующие курсы студентам истфака. Вот уж где была черная зависть и неприкрытая неприязнь. Глеб, впрочем, знаниями особо не кичился, хотя и любил направо и налево сыпать классическими цитатами на своих лекциях. Аудитория понимала не всегда, но это ее не особенно смущало. Однако если студенты с подачи горе-преподавателя иной раз неверно трактовали того или иного античного автора, Глеб педантично правил их ошибки, чем, разумеется, никак не мог заслужить симпатий коллектива кафедры древних языков.

Филологи поначалу пытались поднять выскочку на смех, но не тут-то было. Довольно скоро выяснилось, кто тут настоящий знаток, а у кого просто имеется приличествующий должности диплом или даже диссер. Большинство чистых языковедов целиком посвятили себя изучению узкоспециальных вопросов, ибо только таким образом можно было написать более или менее достойную научную работу и прочно закрепиться в штатном расписании университета. Перед Глебом же такая цель никогда не стояла – он просто-напросто самозабвенно учил языки во всей их живости и широте. Кроме того, ни у кого другого и намека не было на подобный лингвистический дар. К примеру, глаз Глеба был столь цепок, что безошибочно отличал описки полуграмотных античных переписчиков и резчиков по камню от доселе неизвестных науке древних словоформ. Неспроста в студенческой и преподавательской среде за Глебом Стольцевым прочно закрепилось уважительное прозвище Светоний. Хотя с таким же успехом его можно было прозвать и Плутархом – греческий тоже был его коньком.

Сам Глеб относился к этой своей славе с иронией. Ему ли было не знать, что раскопавший Трою Генрих Шлиман владел девятью языками, а расшифровавший египетские иероглифы Жан-Луи Шампольон – вообще четырнадцатью!

С другой стороны, Глеб и сам признавал, что, убив кучу времени на изучение чужих наречий, он потерял момент, когда нужно было двигаться вверх по научной линии, и, будучи страстно увлеченным предметом и преданным своему делу ученым, тем не менее оказался обойденным по служебной лестнице менее эрудированными, но куда более целеустремленными коллегами. Это, впрочем, его не сильно смущало. Стольцев болел собственно историей, а не историей собственного успеха. Но так было, пока ему не стукнуло тридцать семь, и он вдруг стал тяготиться отсутствием осязаемых достижений.