Записки «черного полковника» - Сергей Трахимёнок Страница 3

Если не жариться на солнце в средине дня, а отдаться ему только утром и вечером, почти пропадает ощущения пребывания на юге, несмотря на все его атрибуты: голубое море, желтоватый песок пляжей и пальмы.

Там, где он родился, не было пальм, моря и такого чистого просеянного песка. И в те времена, когда он рос и учился в школе, ему и в голову не приходило, что когда-нибудь он станет завсегдатаем этих мест.

Впервые он попал сюда три года назад, началось это с того, что его бывший школьный приятель создал турфирму, в которую пригласил работать Расима.

Но с этого ли все началось? Нет, скорее всего, все началось гораздо раньше, все началось с Ахундова [1]. Точнее, с реферата об Ахундове, который он написал, будучи студентом филфака БГУ. Было это в 1985 году. В стране началась перестройка, все ждали, что вот-вот придет «социализм с человеческим лицом». Ожидание продлилось шесть лет, до развала Советского Союза. А после никто не говорил о социализме, все бросились превозносить капитализм, который изначально имел человеческое лицо и должен был облагодетельствовать всех, но почему-то не торопился делать этого…

В этом же году он, как будущий аспирант, поехал в Баку на студенческую конференцию, где выступил с докладом «Ахундов и смерть Пушкина».

Пушкин всех певцов, всех мастеров глава…

Чертог поэзии украсил Ломоносов,

Но только Пушкин в нем господствует один.

Страну волшебных слов завоевал Державин,

Но только Пушкин в ней державный властелин.

Он смело осушал тот драгоценный кубок,

Что наполнял вином познанья Карамзин…

Вся русская земля рыдает в скорбной муке, —

Он лютым палачом безжалостно убит.

Он правдой не спасен — заветным талисманом —

От кривды колдовской, от козней и обид

Кавказ сереброкудрый

Справляет траур свой, о Пушкине скорбит…

Он читал с трибуны конференции по-восточному цветистые строчки, правда, в переводе русского поэта.

Его заметили, в Белоруссию он вернулся с дипломом и массой адресов будущих коллег, исследователей восточной литературы.

Однако в аспирантуру он не попал. Пока был на военных сборах, его место в аспирантуре заняла какая-то девица.

— Ничего страшного, — сказал научный руководитель, — на следующий год поступишь.

Он ушел работать в школу, но через год его перетянули в районо, потом он возглавил центр народных ремесел. Потом развалился Советский Союз, и он остался без работы. Но один из его бывших коллег стал хозяином туристической фирмы и предложил возить детей состоятельных родителей в Анталию.

Расим согласился, потому что оплата была вполне приличной, а группы небольшими, не то, что в его педагогическом прошлом, когда приходилось возить группу в сорок учеников с двумя педагогами.

Побывав с группами в Анталии, ему вдруг захотелось смотаться туда одному. Он взял отпуск на десять дней и улетел чартерным рейсом к Средиземному морю.

В одном из отелей Анталийского побережья он неожиданно столкнулся с Фаруком. Удивительно было не то, что они встретились, а то, что Фарук узнал его. Ведь после единственной встречи прошло двенадцать лет, и им было уже почти под сорок. Но Фарук помнил конференцию в Баку, помнил прогулки по набережной, проживание в гостинице «Апшерон», запах Каспийского моря вперемешку с запахом нефти. А главное — стихи, которые читал в актовом зале Расим.

Вся русская земля рыдает в скорбной муке, —

Он лютым палачом безжалостно убит…

Эти строки Фарук произнес на русском, когда лоб в лоб налетел в вестибюле отеля на Расима. Русский он знал хорошо, правда, иногда путал падежи. Фарук не был турком. Он приехал в Анталию из Каморканы, соседки Турции, которая тоже имела свои пляжи и участок Средиземного моря, но жители ее предпочитали отдыхать в Анталии.

— Это чем-то напоминает финнов, — сказал Фарук, — которые когда-то ездили оттягиваться в Ленинград, потому что в Финляндии был сухой закон.

— Ты путаешь падежи, — ответил ему Расим, — но одновременно знаешь сленг, который знает не каждый русский.

— Склонению по падежам меня учили турецкие профессора славянской академии, а сленгу я научился у русских друзей. Тебе бы тоже не мешало освоить арабский, ты же мусульманин.

— Я уже стар, чтобы осваивать арабский.

— Ну, тогда на худой конец турецкий. Это европеизированный арабский. Он не такой трудный, как английский. Русские даже не знают, что постоянно говорят по-турецки, — произнес Фарук и засмеялся. — Например, стакан по-турецки — бардак, остановка — дурак, а ухо — кулак. Представляешь, как ты показываешь русскому на ухо и говоришь: «Кулак». Он тебе тут же по просьбе туда кулаком и въехает.

— Въедет.

— Что въедет?

— Нужно говорить въедет или на худой конец заедет, а не въехает.

— Да какая разница! Ты же понял, о чем я говорю, и этого достаточно, — произнес Фарук. — Кстати, у вас есть слово «баян», а в турецком это слово — приставка к женским именам, например, Лили баян, то есть госпожа Лили. Как у тебя зовут жену?

— Сейчас никак.

— Почему сейчас?

— Потому что мы с ней развелись.

Потом они пили сладкое вино в номере Расима. Фарук не хотел, чтобы земляки видели его употребляющим алкоголь. Впрочем, его трудно было назвать пьющим по русским или белорусским меркам. Но, видимо, и такие дозы были предосудительны на его родине в Каморкане.

На следующий день они поехали в Анталию. Время двигалось к вечеру, и было не так жарко. Машину Фарука оставили на парковке и пошли бродить по старому городу. Побывали на причале. Посмотрели развалины крепостной еще константинопольских времен стены. Посетили этнографический музей, в котором купили обереги в виде глаза.

Потом сфотографировались у подножия большого минарета, выложенного из красных кирпичей, и решили пошляться по рынку. Но перед этим заглянули в один из обменных пунктов. И тут вышла незадача. Усатый обменщик взял стодолларовую купюру Расима, посмотрел ее в синем свете, затем встал со своего стула и ушел в подсобку. Его не было минут пять, наконец он появился и протянул купюру обратно Расиму.

— В чем дело? — спросил Расим Фарука.

Но тут чья-то рука опустилась Расиму на плечо. Он обернулся и увидел двух полицейских.

Его и Фарука отвезли в полицейский участок. Там обыскали, изъяли все имеющиеся лиры и доллары, осмотрели их, запечатали в конверт и куда-то унесли.

Потом Расима отвели в камеру, какую в Беларуси и России называют обезьянником. А Фарук успел сказать ему напоследок, что пока ничего сделать нельзя, потому что все начальники уже ушли домой. Но завтра он утром приедет к нему.