Скифская пектораль - Ирина Цветкова Страница 3

Энрике рос удивительно живым, любознательным, непоседливым мальчиком. Он не вписывался ни в какие рамки строгого английского воспитания. Для него не существовало никаких запретов. Если ему говорили «нельзя», то это лишь ещё больше подстёгивало его. Ему непременно нужно было обследовать внутренности всех чердаков, подвалов и сараев, особенно его привлекала одна всеми забытая ржавая дверь, покрытая паутиной, ключ от которой был потерян много лет назад. И напрасно бонны, няньки и гувернантки пытались убедить Энрике в том, что там, кроме крысиных нор, ничего нет. Он упорно пытался попасть туда, даже если при этом калечил пальцы и ломал ногти. Все его воспитательницы жаловались отцу, что Энрике неуправляем, что он не понимает обычных человеческих слов, что к этому ребёнку невозможно найти подход. И Энрике день за днём утверждал за собой такую репутацию. Например, как-то за обедом, когда объявили, что подан черепаховый суп, тут же забрался на стол и залез двумя руками в супницу – хотел поймать там черепашек. После того как его обожжённым рукам была оказана медицинская помощь и он отбыл наказание, то снова взялся за ловлю черепашек – он любил всё доводить до конца. На этот раз супница из столового сервиза, хранящаяся у Норфолков со времён королевы Виктории, превратилась во множество осколков.

Гувернантки не задерживались в доме Норфолков более полугода. И даже не потому, что их питомец не поддавался воспитанию, а потому, что он, озорничая, постоянно рисковал своей жизнью. Он запросто залезал на дерево, на крону, раскачивался на самой верхушке, доводя до прединфарктного состояния молоденькую няню, безуспешно пытающуюся уговорить его слезть не землю. А ещё он любил делать маленькие шарики из бумаги и засовывать их в розетку, а потом ножницами выковыривать их оттуда. Все взрослые, которые когда-либо находились возле Энрике рано или поздно начинали понимать, что этого ребёнка невозможно переубедить наказанием, запретом или, наоборот, поощрением. Он всегда делал то, что хотел и любое наказание или запрет могли лишь отсрочить задуманное, но не заставить отказаться от него вовсе. При этом он не понимал, за что его наказывают. Ему интересно было разобрать телевизор, чтобы увидеть человечков, которые появляются на экране, а когда получал нагоняй, то искренне удивлялся, почему взрослым неинтересно заглянуть внутрь телевизора и поймать там человечков. А уж тем более не понимал, за что его наказали – что плохого в том, что он хотел подружиться с телевизионными человечками?

Время шло. Наказания, упрёки, нехорошие эпитеты, которыми награждали Энрике, превращали его из шаловливого непоседы в оскаленного волчонка, постоянно глядящего исподлобья. Мало-помалу он и сам стал верить, что он исчадие ада, порождение злых сил, наказание семьи Норфолков, неизвестно зачем появившееся на свет. По отношению окружающих Энрике понимал, что он всем создаёт слишком много проблем и было бы несравненно лучше, если бы его, Энрике, вовсе не было. Он стал думать о смерти – это сразу бы решило все проблемы. Он уже не был ребёнком, он был в отроческих годах, и уже не делал что-либо импульсивно, он тщательно обдумывал все детали… И постоянное самокопание: почему он не такой, как все? Почему все другие дети любимы в семьях, с ними считаются, ими дорожат, а он, словно бельмо на глазу в своём доме: всем он мешает, всех раздражает, всё делает неправильно. И отец всегда недоволен им, сын никогда не слышал от него похвалы, а только упрёки и длинные нотации. Кем был отец для Энрике? Когда-то мальчик обожал его. Сэр Чарльз Норфолк редко бывал дома, в родовом замке, он постоянно находился в Лондоне, где заседал в Верхней палате парламента. Он был лордом, причём наследственным лордом, пэром, и очень гордился этим. Ведь он не из тех выскочек, которые после Акта 1958 года получают право по назначению монарха носить пожизненно этот титул, но без передачи его по наследству. И не из тех, которые после реформы 1963 года добровольно слагают с себя титул лорда, пренебрегая таким образом честью своих предков, когда-то заслугами и доблестью завоевавших этот титул и право вершить судьбу народа Великобритании. Таких «отказников» сэр Чарльз Норфолк просто презирал. Так же, как и не понимал присутствия в парламенте духовных пэров. Он считал, что епископы и архиепископы должны заниматься своим делом, весьма далёким от законотворчества. И только такие, как он, чьи деды и прадеды заседали в этих стенах в париках и мантиях, – только они могут считаться полнокровными лордами Великобритании.

Сэр Чарльз Норфолк был весьма и весьма занятым человеком. Ему не хватало времени на личную жизнь, которой у него и было по этой причине, но он имел двух сыновей.

Старший сын Джек никогда не доставлял ему никаких хлопот. С Джеком у сэра Чарльза не было никаких проблем или непонимания. Младший же, Энрике, – сущий чертёнок. Всякий раз, когда после долгого отсутствия лорд возвращался домой, чтобы провести выходные с семьёй, ему тут же докладывали обо всех проделках Энрике, о том, что он успел натворить. И поэтому, когда мальчик с радостью бежал к отцу, тот не только не принимал его в свои объятия, но тут же охлаждал его пыл строгим, назидательным тоном. В результате Энрике видел своего отца только раздражённым, только источающим гнев. Он уже не бежал навстречу отцу, а наоборот, старался где-нибудь укрыться, чтобы избежать отцовских нравоучений. Между ними образовалась дистанция, преодолеть которую никто не делал попытки – обоих она устраивала. Так и жили отец и сын год за годом – не пытаясь понять, заглянуть другому в душу, но держась на расстоянии друг от друга.

Джек, старший брат, серьёзный юноша, всегда уравновешенный, без всплесков эмоций, был любимцем отца и полной противоположностью Энрике. Все лучшие надежды лорд Норфолк связывал с Джеком. Когда пришла пора решать вопрос о будущей профессии, сэр Чарльз сказал своему первенцу:

– Придёт время, когда ты станешь заседать в Верхней палате парламента, ты будешь творить законы. А это значит, что ты должен изучать юриспруденцию.

Джек не спорил, хотя не лежала у него душа к нудным параграфам. Но он знал: так надо. Надо семье, надо Великобритании. В том его предназначение, чтобы продолжить семейное дело во имя Великобритании. И, не колеблясь, он последовал совету (или приказу?) отца. Но кроме предназначения у него было ещё призвание. Призванием этим была наука под названием «химия». Отец крайне не одобрял занятий химией, и потому Джек занимался опытами тайком от него. Лабораторию он устроил себе в замке, потому что отец редко там появлялся, живя постоянно в столице. В замке он нашёл старый подвал, куда вообще никто не спускался. Там хранились реактивы и проводились опыты. Всё бы хорошо, да только маленький братишка пронюхал об этой «подпольной» лаборатории и всё норовил туда заскочить. Это было опасно вдвойне: во-первых, маленькие ручонки Энрике никогда не оставались без дела и лезли везде, в том числе и к самым опасным кислотам и щелочам. Во-вторых, Джек боялся, чтобы Энрике не поставил в известность отца о его химических опытах. А потому он пресекал всякие попытки младшего брата проникнуть в его лабораторию. Тот, в свою очередь, делал всё, чтобы туда попасть. Джек очень скоро убедился, что ни уговоры, ни запреты, ни шлепки не действуют. Один раз он буквально выволок за шкирку младшего брата, а тот отбивался ногами, кусался, а потом долго и громко ревел под дверью. После такой отвратительной сцены Джек понял, что второй раз это не должно повториться. Когда Энрике вновь попытался проникнуть в лабораторию, Джек сунул в карман его курточки хрустящую денежную банкноту. С тех пор он поступал так каждый раз. Едва завидя мальчонку, он тут же лез в карман за откупом. Отныне отношения между братьями определялись количеством фунтов стерлингов. При этом Джек был возмущён тем, что вынужден был откупаться от мальчишки, а Энрике лишь растерянно теребил полученные бумажки, не понимая, зачем старший брат даёт ему их. Ведь его гораздо больше интересовали пузатые колбы, изящные пробирки, разноцветные шипящие, бурлящие жидкости, а в особенности, когда их смешать вместе – они так здорово меняют цвет и булькают!