Шпионский тайник - Питер Джеймс Страница 3

Кныш был хорош и происходил из пекарни Ионы Шиммеля, одного из лучших заведений своего рода в мире. Если бы ресторанный путеводитель «Мишлен» распространился и на Соединенные Штаты, он, несомненно, отметил бы ее как «заслуживающую того, чтобы сделать крюк». Тот, кто там не бывал, обязан исправить это упущение. Примечательно, что неприметная с виду пекарня расположилась в одном из самых грязных, унылых и запущенных районов, в самой глубинке Манхэттена, на богом забытой границе между Ист-Виллидж и Нижним Ист-Сайдом, на расстоянии полета бутылочной пробки от Бауэри-стрит, в пятиэтажке из бурого песчаника с желтым карнизом, стоящей по соседству с двориком компании «Блевицки бразерс моньюментс», где за просевшим проволочным забором отдыхают на ослабших подвесках два старинных вагончика. Мрачная, с двусторонним движением улица отмечена редкими чахлыми кустиками, люди здесь угрюмые и неопрятные, и ветер гоняет туда-сюда неубранный мусор. Отыскать такую нетрудно в любом пригороде любого из сотни американских городов.

Вид внутри немногим лучше. Табличка за высокой стойкой приглашает клиента отведать «НАШ НОВЫЙ ВИШНЕВЫЙ ЧИЗКЕЙК-КНЫШ!» и выглядит лет на десять. За стойкой – пожилой коротышка в белом фартуке держит на плечах бремя всего света. В заведении пусто, если не считать занятых разговором двух мужчин в потертых кожаных куртках, но выполнить заказ коротышка не торопится. Он чинно идет к «немому официанту», настоящему, с канатным механизмом, рявкает в шахту и замирает на страже с несчастным видом часового, оставленного на посту в долгую зимнюю ночь.

Но то, что приносит грузовой лифт, – это уже слитки чистого золота. Большие, увесистые, душевно бесформенные, снаряженные всеми мыслимыми начинками, неимоверно жирные и погрязшие в холестерине.

В то воскресное утро райский дар, теплый картофельный кныш Ионы Шиммеля, был употреблен с солеными брызгами Гудзона и уютным парфюмом Сампи.

Правду от нее я пока что утаил. В ее понимании ночью к нам вторгся непрошеный гость, которого я и застрелил. На мой взгляд, менять эту версию пока что – а может быть, и вообще – не стоило. Сампи свято верила, что я совершил нечто героическое и спас нас обоих от верной смерти. Принимать незаслуженные почести я не собирался, но в то же время девочка Сампи сообразительная, и мне не хотелось, чтобы она забивала голову лишними мыслями, если в какой-то момент поймет, что за моей работой в компании, производящей пластмассовые ящики, кроется нечто большее, чем видится обычному невооруженному глазу. Это было бы совсем нехорошо.

Итак, мистер Большой Герой отхватил еще один кусок картофельного кныша и нацелился долгим взглядом на прелести и мерзости сонного Статен-Айленда, где в это ясное солнечное воскресное утро 328 тысяч американцев начинали день с кроссворда в «Нью-Йорк санди Таймс», вафель, сиропа и бекона, мягкого секса, зубной пасты и кофе и без громыхания мусоровозов.

– Холодно, – сказала Сампи и ничуть не погрешила против истины.

Да, холодно, чертовски холодно, но было это только к лучшему, потому что в тепле захотелось бы расслабиться и, поддавшись неге, уплыть в страну сновидений, а ничего такого не светило еще долго, поскольку по возвращении в Манхэттен мне предстояло отправиться в полицейский участок на Западной Пятьдесят четвертой и провести большую часть этого прекрасного дня за унылыми серыми стенами, отвечая на вопросы, заполняя всевозможные бланки и наблюдая за перемещаемыми туда-сюда отбросами, браком и жертвами человечества, доставленными за превышение скорости, убийство, карманную кражу, хулиганство или изнасилование.

Бланкам не было конца, как и машинописным копиям под ними и подлежащим заполнению колонкам в этих бланках. Я бы сделал все сам ровно за десять минут с помощью пары компьютеров Ай-би-эм и трех дюжин секретарей, но, к сожалению, город Нью-Йорк мог предложить только старую, видавшую виды механическую печатную машинку «Оливетти» со сбитой «т» в нижнем регистре и два указательных пальца, прикрепленные к восемнадцати стоунам жирной плоти в форме столь замызганной, что один вид ее мог вызвать анорексию даже у платяной моли. Ловкость полицейского в извлечении остатков завтрака из зубов одним пальцем, ковырянии в носу другим и в ухе третьим и при этом еще и печатании четвертым производила сильное впечатление; жаль только, что более всего страдало именно печатание.

Кофе приносили в емкостях, на фоне которых британские пластиковые стаканчики выглядели бы королевским фарфором. Ни кнышей, ни пончиков там по воскресеньям не водилось, а все прочее не стоило и пробовать, проинформировал меня местный эксперт по пончикам, но зато имелась пуэрториканская танцовщица гоу-гоу, делавшая минет в мужском туалете наркопритона в Гарлеме, и если меня интересует… Прозвучало это не слишком заманчиво.

Клавиши стучали с запинками, сопровождавшимися негромким проклятием, когда полицейскому приходилось вручную вставлять нижнюю «т», и меня стало понемножку клонить в сон. Очнувшись, я обнаружил, что к своим козявкам и завтраку Суперпечатник «Оливетти» добавил еще одну проблему: какой-то идиот принес ему коробку со свиными ребрышками в медовом соусе.

Несколько часов спустя последнее ребрышко улетело в мусорную корзину, а машинка выдавила из себя последний лист. Я прочитал и поставил в нужном месте подпись, он прочитал, поставил свой «X» и тут же его смазал. Мне пожали руку, меня похлопали по спине и назвали хорошим парнем. Я бесстрашно вступил в схватку со злоумышленником, завладел его оружием, застрелил, а потом благоразумно позвонил в полицию и заполнил бланки. Мое присутствие на дознании необязательно, и, если я потружусь освободить помещение, нью-йоркская полиция с удовольствием и за просто так доставит меня домой в патрульной машине.

Я устал как собака и хотел только одного: убраться из участка и завалиться в постель. Я вышел на улицу, вдохнул холодный воздух, посмотрел на пар, вырывающийся из-под крышки люка, и прислушался к далекому шуму машин и завыванию сирен. Мир и покой. Темнело. Кое-где уже зажглись лампы, остальные мигали, силясь сделать то же самое. Сампи, наверное, уже у себя, вернулась после ланча с братом, невесткой и тремя их детьми – у них был дом в Мамаронеке. Нормальная рутина нормальной жизни.

У тротуара остановилась машина с четырьмя здоровенными копами. Вид у них был настороженный. Странно, но иногда что-то такое можно определить всего лишь по теням или силуэтам. Один из тех, что сидели сзади, вышел и открыл мне дверцу, потом сел сам. В результате я оказался аккуратно зажатым между двумя парнями в форме. Такими большими и уютными. Я откинулся на спинку засаленного винилового сиденья, вдохнул запах пластика и несвежих сигарет, свойственный большинству американских машин, и прислушался к тяжелому шороху шин, производимому всеми американскими машинами. Я расслабился и уже собрался потрепаться со своими спутниками, когда что-то твердое и тонкое проскользнуло между моими бедрами и решительно уперлось в мое правое яйцо.

– Даж ни птайсь.

Что, по их мнению, я мог попытаться? Не знаю. Даже если бы они вдруг потеряли сознание, выбраться из машины я смог бы, только просверлив дыру в крыше. Расслабленность улетучилась, я мгновенно взбодрился, но ощущал давящую, опасную усталость, и это не сулило ничего хорошего.