Пелагия и белый бульдог - Борис Акунин Страница 3

Ага, здесь: «…Но это всё к делу не относится иписано было только потому, что я по сердечной слабости медлила подойти кглавному. Только соберусь, уж и духом укреплюсь, а снова слезы в два ручья, ирука трясется, и в груди холодом стискивает. Пищу я к тебе, Мишенька, не простотак. У меня большое горе, да такое, что один ты меня и поймешь, а другие, поди,и на смех поднимут, скажут, совсем дура старая из ума выжила. Хотела бы сама ктебе приехать, да мочи нет, хотя вроде бы и путь недальний. Лежу пластом и всеплачу, плачу. Ты знаешь, сколько лет, сколько сил и сколько средств я положилана то, чтобы довести до конца дело, которому Аполлон Николаевич посвятил своюжизнь». (На этом месте владыка покачал головой, поскольку к делу, которомупокойный дядюшка посвятил свою жизнь, относился скептически.) «Так узнай же,друг мой, какое злодейство приключилось в моей Дроздовке. Какой-то супостат, иведь не иначе как из своих, подсыпал отравы в похлебку Загуляю и Закидаю.Закидай помоложе, я его рвотным камнем спасла, выходила, а вот Загуляюшкапреставился. Всю ночь маялся, метался, плакал человеческими слезами и смотрелна меня так жалобно: спаси, мол, матушка, на тебя вся моя надежда. Не спасла.Под утро уж вскрикнул так жалостно, на бок упал и дух испустил. Я бухнулась безсознания и, говорят, пробыла так три часа, уж и доктор из города приехатьуспел. Теперь вот лежу вся слабая, и больше от страха. Ведь это заговор,Мишенька, злодейский заговор. Кто-то извести хочет деточек моих, а с ними именя, старую. Богом-Вседержителем молю тебя, приезжай. И не для пастырскогоутешения, его мне не надобно, а для розыска. Все говорят, что ты дар имеешьлюбого злодея насквозь видеть и всякую преступную каверзу разгадывать. Какогоуж тебе еще злодейства хуже этого? Приезжай, право, спаси. А я буду вечная твояобожательница и в духовной отпишу щедрую долю хоть на храм, хоть на монастырькакой, хоть на сирот». В самом конце письма тетка переходила из родственноготона в официально-почтительный: «Поручая себя отеческому вниманию,архипастырским молитвам и моля о владычном благословении, остаюсь преданнаяраба Вашего преосвященства Марья Татищева».

Тут, пожалуй, нужно пояснить про дар, окотором писала генеральша Татищева и который духовной особе архиерейскогозвания был вроде бы и не совсем к лицу. Тем не менее среди прочих еще болеевозвышенных достоинств числился за владыкой и драгоценный, редко встречающийсяталант распутывать всякие головоломные загадки, в особенности с преступнойподоплекой. Можно даже сказать, что была у Митрофания настоящая страсть к подобногорода умственной гимнастике, и не раз случалось, что полицейские власти, даже ииз сопредельных губерний, почтительно испрашивали у него совета в каком-нибудьзапутанном расследовании. Этой своей славой заволжский епископ втайне оченьгордился, но не без угрызений совести — во-первых, потому, что сия гордостьнесомненно относилась к разряду суетных тщеславий, а во-вторых, по еще однойпричине, о которой знали только он сам и еще некая особа, поэтому умолчим.

Просьба тетки — мчаться к ней в поместье длярасследования обстоятельств гибели Загуляя — вечером, при первом прочтенииписьма, позабавила преосвященного. Вот и сейчас, перечтя послание, он подумал:чушь, блажит старуха. Полежит денек-другой и встанет.

Загасил свечу, лег, а на сердце все равно нехорошо.Попробовал помолиться за теткино выздоровление. Известно, что, ночная молитвадоступнее к Господу. Вот и святой Златоуст пишет, что Господь наипачеумилостивляется ночными молитвами, «егда соделаешь время успокоения многихвременем плача».

Но молитва вышла без души, одно попугайскоесуесловие, а таких молений владыка не признавал. Он и епитимий молитвенныхникогда ни на кого не налагал, почитал за святотатство. Молитва и не молитвавовсе, если проходит только через уста, не затрагивая сердца.

Ладно, пускай Пелагия сходит, решилМитрофаний. Пускай выяснит, что там содеялось с этим треклятым Загуляем.

И сразу отпустило, и цикады уже не бередилидушу трепетным многоголосием, а убаюкивали, и луна не резала глаза, а как быомывала лицо теплым молоком. Митрофаний смежил вежды, разгладил морщины насуровом челе. Уснул.

* * *

С утра в домовой церкви святили плоды послучаю Преображения Господня, еще называемого яблочным Спасом. Этот праздник,не самый большой из двунадесятых, Митрофаний любил за яркость и богоприятноелегкомыслие. Сам не служил, стоял сзади и сбоку, на архиерейском возвышении,откуда лучше видно и разукрашенную яблоками церковь, и многочисленную публику,и священников с дьяконами в особых «яблочных» ризах — голубых с золотом, аповерху — плодно-листвяное шитье. Певчие знаменитого архиерейского хора,сойдясь с двух сторон, грянули катавасию, да так, что тяжелая хрустальнаялюстра под белым сводом звонко затрепетала радужными подвесками. ОтецАмфитеатров начал святить яблоки: «Господи, Боже наш, положивый верующим в Тяпользование творениями Твоими, Сам благослови предлежащия плоды сия словом Твоим…»Хорошо.

Служба на Спас недолгая, радостная. В храмепахнет свежестью и соком, потому что все со своими корзинами пришли, яблокикропить. И подле Митрофания, на столике, тоже лежало серебряное блюдо согромными красными ананасно-царскими яблоками из владычьего сада, сочными,сладкими, ароматными. Кого преосвященный одарит — тому особое отличие ирасположение.

Митрофаний послал костыльника, служку приархиерейском посохе, к левому клиросу, где в ряд чинно стояли монахини,назначенные по послушанию учительствовать в епархиальной школе для девочек.Посланец шепнул на ухо начальнице, высокой, тощей сестре Христине, что владыкаяблочком пожалует, и та оглянулась, склонилась в благодарном поклоне. Справа отнее (со спины не сразу догадаешься), кажется, стояла сестра Емилия,преподававшая арифметику, географию и еще несколько наук. Потом кривобокаясестра Олимпиада, эта ведала законом Божьим. Далее две одинаково сутулые,Амвросия и Аполлинария, не разберешь, кто из них кто; одна преподавалаграмматику и историю, другая — домополезные рукоделия. А с краю, у стеночки,невысокая, худенькая сестра Пелагия (литература и гимнастика). Эту и захочешь,ни с кем не перепугаешь: платок-апостольник на сторону сбился, и сбоку — длямонахини стыд и недопустимо — прядка рыжих волос торчит, так и отливает бронзойв солнечном луче.

Митрофаний вздохнул, вновь, уже в который раз,усомнившись, не ошибся ли, дав в свое время благословение Пелагии на постриг.Нельзя было не благословить — через большое горе и тяжкое испытание прошладевица, так что не всякая душа и выдержала бы, но уж больно не монашеского онакроя: чересчур жива, непоседлива, любопытственна и в движениях нечинна. Так тыведь и сам таков, старый дурень, укорил себя преосвященный и опять вздохнул,еще сокрушенней.