Чума на оба ваши дома - Сюзанна Грегори Страница 29

Несколько раз они отправлялись на шумную Стаурбриджскую ярмарку, которая длилась большую часть сентября и привлекала к себе толпы народа со всей округи. Они смотрели представления огнеглотателей из Испании, циркачей из Голландии и менестрелей из Франции, воспевавших героические деяния. Торговки и торговцы продавали с лотков пирожки, сладости, яблочный сидр, грубые деревянные флейты, наряды и ленты всевозможных цветов. Аромат жареного мяса смешивался с запахом отсыревшей соломы и конского навоза. Животные кричали и блеяли, ребятишки визжали от восторга, рыцари бряцали оружием, и повсюду одинокий голос выкрикивал предостережения о чудовищном море, который свирепствует в Европе и вскоре унесет всех, чьи деяния Бог сочтет нечестивыми.

Угроза надвигающейся чумы мрачной тенью легла на их жизнь. До Кембриджа доходили жуткие истории о селениях вроде Тилгарсли в Оксфордшире, обитатели которой умерли, оставив деревню безлюдной. Поговаривали, что в Бристоле население сократилось на треть, а в октябре первые случаи заболевания появились в Лондоне. Бартоломью часами обсуждал с коллегами-врачами и хирургами, как действовать, когда мор дойдет и до них, хотя правда заключалась в том, что на самом деле никто этого не знал. Городские чиновники пытались как-то установить контроль за теми, кто прибывал в город, в попытке предотвратить распространение болезни, но проследить за всеми было невозможно, и те, кого не пропускали в ворота, просто-напросто перебирались через рвы, переправлялись через реку вплавь или нанимали лодку.

Первый снег выпал раньше обычного, покрыв землю белой порошей еще до исхода ноября, и Бартоломью с каждым днем принимал все больше пожилых пациентов с грудными хворями, приключившимися из-за простуды. Потом, под самый конец триместра, он столкнулся с первым случаем чумы.

Утро было холодное, с болот дул пронизывающий ветер, вновь предвещая надоедливую морось, которая досаждала кембриджцам вот уже три дня. Бартоломью поднялся в пять, еще затемно, и отправился на короткую мессу отца Уильяма. Лекции начались в шесть, и его студенты, предчувствуя, наверное, какую роль им вскоре придется играть, забрасывали его вопросами. Даже Фрэнсис Элтем, из которого, по мнению Бартоломью, никогда не вышло бы врача, присоединился к бурному обсуждению.

Около девяти лекции закончились, еду подали в половине одиннадцатого. Была пятница, поэтому обед состоял из рыбы, свежего хлеба и овощей. Бартоломью перестал слышать голос студента, читавшего Библию, и задумался о дискуссии, которую он только что провел со студентами. Его мучил вопрос: как убедить их, что в том, как распространяются инфекционные заболевания, существует закономерность и что недуги эти – не просто наказание свыше. Если он будет разубеждать студентов, что заразными болезнями «поражает Бог», то рискует навлечь на себя гнев церковников. Нет уж, пусть сами головой поработают. «Бог поразил» – слишком удобный предлог для того, чтобы не доискиваться истинных причин.

После еды всем членам коллегии надлежало присутствовать на обедне в церкви Святого Михаила. Бартоломью возвращался в колледж с Майклом, который брюзжал по поводу холода.

– Верно! Я убегаю, – сказал Абиньи, который нагнал их сзади и хлопнул обоих по плечам. – В этом колледже чертовская холодрыга. Пойду к Святой Радегунде, у них там разводят огонь, чтобы погреть хорошенькие ножки. – Он вопросительно вскинул бровь, обращаясь к Бартоломью: – Пойдешь? Филиппа особо наказывала мне пригласить тебя.

Бартоломью улыбнулся.

– Скажи ей, что я приду попозже. Мне еще нужно навестить двоих пациентов.

Абиньи хмыкнул.

– Но станет ли она ждать, лекарь? Мне на ее месте не захотелось бы обнимать тебя после того, как ты побывал в жалких лачугах, куда так любишь наведываться.

– В таком случае, хорошо, что тебе никогда не представится этой возможности, философ, – парировал Бартоломью.

Майкл ткнул его.

– Иди, приятель. Больные подождут, а вот любимая может и не дождаться.

Бартоломью пропустил их шуточки мимо ушей и отправился к себе за кожаным мешком с лекарствами и инструментами. Направляясь к Трампингтонским воротам, он пребывал в отличном расположении духа, несмотря на пронизывающий ветер и собирающийся дождь. Первый вызов у него был от семьи лудильщика, которая жила неподалеку от реки; второй – с Бридж-стрит, у церкви Святой Троицы, от одного из бесчисленных родственников Агаты. Оттуда можно будет пойти прямиком в аббатство и навестить Филиппу, пока Абиньи все еще там, поскольку монашки не позволяли Бартоломью видеться с девушкой наедине.

Дождь уже накрапывал, когда он добрался до дома лудильщика. Стайка ребятишек ожидала его, стоя босиком в грязи. Он последовал за ними внутрь обветшалого нагромождения веток и глиняных кирпичей, которое представляло собой их жилище. Там было холодно, несмотря на огонь в очаге, чадивший так, что Бартоломью едва мог что-либо разглядеть. Он присел на утоптанный земляной пол рядом с ребенком, закутанным в грязные одеяла, и начал осмотр. Малышка была явно перепугана, и Бартоломью принялся болтать о пустяках, чтобы отвлечь ее. Остальные дети столпились вокруг, хихикая над его добродушными шутками.

Девочке было лет шесть, и, насколько понял Бартоломью, она страдала от обезвоживания, вызванного жестоким поносом. Он показал матери, как поить ее разведенным кипяченой водой молоком, и дал строгие указания, в каком количестве его давать. Как оказалось, два дня назад малышка упала в реку, и Бартоломью подозревал, что она нахлебалась грязной воды.

Пока он шагал обратно по Хай-стрит к Шумейкер-роу, дождь зарядил не на шутку, и, когда показалась церковь Святой Троицы, Бартоломью успел вымокнуть до нитки. За неделю он промокал уже третий раз, и у него кончалась сухая одежда. В колледже Уилсон позволял разводить огонь только в кухне, а в очень холодные дни – еще и в профессорской, и сушить одежду было негде. Бартоломью начал обдумывать возможность накалить в очаге камни, чтобы потом обернуть вокруг них мокрые вещи.

Дом родственницы Агаты, мистрис Боумен, представлял собой маленькое каменное строение с деревянными балками, беленными известкой стенами и чистым тростником на полах. Мистрис Боумен робко провела его внутрь.

– Сын у меня занемог, доктор. Не знаю, что с ним такое, весь горит как в огне. Похоже, и меня не узнает!

Она проглотила рыдание.

– Давно он болеет? – спросил Бартоломью, отдавая ей вымокший плащ.

– Да со вчерашнего дня. Все так быстро случилось. Понимаете, он в Лондоне был, – произнесла она с гордостью. – Он у меня отличный стрелодел, мастерит стрелы для королевской армии во Франции. [24]

– Понятно, – проговорил Бартоломью, пристально глядя на нее, – и когда он вернулся из Лондона?

– Два дня тому назад, – ответила мистрис Боумен.

Бартоломью собрался с духом и по крутой деревянной лесенке стал подниматься в комнатку наверху. Затрудненное дыхание больного он услышал еще на полпути. Мистрис Боумен следовала за ним со свечой в руке: в окнах не было стекол, и ставни были закрыты, чтобы не проник холод, потому в комнатке было темно. Бартоломью взял у женщины свечу и склонился над кроватью больного. Сначала ему показалось, что его ужасные подозрения оказались беспочвенными и у сына почтенной женщины обычная лихорадка. Потом он протянул руку и нащупал под мышками пациента шишки, твердые, как неспелые яблоки.