Прах к праху - Элизабет Джордж Страница 29

Солнце греет щеки. Я улыбаюсь, откидываюсь и закрываю глаза. Я отсчитываю минуту, как меня учили: тысяча один, тысяча два и так далее. Мне надо дойти до трехсот, но в настоящее время мой лимит составляет шестьдесят. И все равно, как только я добираюсь до тысячи сорока, то норовлю поскорей закруглиться. Я называю эту минуту «отдыхом», который полагается мне несколько раз в день. Не знаю, почему. Думаю, вам советуют отдыхать тогда, когда не могут предложить чего-то более действенного. Они хотят, чтобы вы закрыли глаза и медленно отключались. Мне эта идея не по душе. Словно человека просят свыкнуться с неизбежным, когда он еще не готов. Хотя неизбежное черно, холодно и бесконечно, я, сидя здесь, на барже, в брезентовом кресле, закрыв глаза, вижу мелькающие в темноте красные солнечные полосы и разводы, а тепло кажется мне пальцами, прижимающимися к моему лицу. Моя футболка впитывает жар, леггинсы распределяют его по голеням. И все — особенно мир — кажется таким ужасно великодушным…

Извините, отключилась полностью. Моя беда в том, то всю ночь я борюсь со сном, поэтому днем он иногда захватывает меня врасплох. Но вообще-то так лучше, потому что он мирный — как будто прибой медленно относит тебя от берега. И грезы, которые приходят с дневным сном, уводящим твое сознание… они самые сладкие.

Во сне я видела Криса. Но когда он улыбнулся, я увидела, что он превратился в моего отца.

Я убила своего отца. Я живу с этим знанием, на ряду со всем прочим. Крис говорит, что я не несу ответственности за смерть папы в том объеме, в котором мне, якобы, хочется ее нести. Но тогда Крис меня не знал. Он вытащил меня из помойной ямы и вынудил, в своей идеально разумной манере, поступать в соответствии со словами, а в словах раскрывать себя такую, какой, по его мнению, я могла быть. Я не устаю спрашивать его, почему он меня подобрал, но он лишь пожимает плечами и отвечает:

— Повинуясь инстинкту, Ливи. Я увидел, какая ты на самом деле. По твоим глазам.

— Это потому, что я напомнила тебе их, — говорю я.

— Их? Кого?

Но он знает, кого я имею в виду, и мы оба знаем, что это правда.

— Спасать, — говорю я. — В этом ты особенно силен, верно?

— Тебе нужно было что-нибудь, во что ты могла бы поверить. Как всем нам, — отвечает он.

Но дело в том, что Крис всегда видел во мне больше, чем было там на самом деле. Мое сердце кажется ему добрым. Мне же оно кажется пустым.

Таким оно было, когда я б последний раз столкнулась лицом к лицу со своим отцом.

Вечером в пятницу я увидела мать и папу у самого входа на станцию метро «Ковент-Гарден». Они ходили в оперу. Даже в моем состоянии я это поняла, потому что мать с головы до ног была в черном, на шее ожерелье из четырех ниток жемчуга. Плотно обхватывающее шею, оно зрительно укорачивало ее и делало мать похожей, как я всегда говорила, на переодетого в женское платье Уинстона Черчилля. Папа облачился в смокинг, пахнувший лавандой. Он недавно постригся, и волосы были слишком коротки. Уши его походили на витые раковины, прижатые к голове, и придавали ему вид удивленный и невинный. Папа раскопал где-то и лакированные туфли, которые начистил до зеркального блеска.

Со дня моего звонка домой, когда я попросила папу о помощи, я со своими родителями не виделась и не разговаривала. Прошло почти два года. Я сменила шесть мест работы, пять дружков и вела тот образ жизни, который казался мне подходящим — ни перед кем не отчитываясь и довольствуясь этим.