Королевский гамбит - Уильям Фолкнер Страница 28

– По ошибке? – сказал дядя Гэвин. – Но он же сам только нынче утром разъяснил всем нам, почему захотел оказаться в тюрьме.

– Да? И почему же?

– Чтобы суметь сбежать оттуда.

– А зачем выбираться на волю, когда он и так уже был на воле и мог остаться на воле, для этого всего-то и надо было, что сбежать куда-нибудь вместо того, чтобы звонить и признаваться в убийстве.

– Не знаю, – сказал дядя Гэвин. – А вы уверены, что старик Притчелл…

– Говорю же вам, только сегодня утром люди видели его и разговаривали через полуоткрытую дверь. А Брайан Юэлл, наверное, все еще сидит в эту самую минуту на колченогом стуле подле этой самой двери – попробовал бы отлучиться. Позвоню, если узнаю что-нибудь новое. Но, повторяю опять-таки, ничего нового не будет.

Тем не менее уже через час шериф позвонил. Он только что разговаривал со своим помощником, обыскавшим дом Флинта и сообщившим лишь одно: где-то ночью Флинт побывал в доме – дверь черного хода открыта, по полу разбросаны осколки керосиновой лампы, судя по всему, Флинт сбил ее, нащупывая дорогу в темноте, это следует из того, что за большим, с откинутой крышкой, перерытым в спешке сундуком валялся перекрученный бумажный жгут, который Флинт явно зажег, чтобы найти в сундуке что ему нужно – клочок бумаги, оторванный от афиши…

– От чего, от чего оторванный? – перебил его дядя Гэвин.

– Ну, я же сказал – от афиши, – повторил шериф. – А Бен сказал: «Если я, по-вашему, читать толком не умею, пришлите кого-нибудь еще. Это клочок бумаги, который оторвали от афиши, и там ясно написано английскими словами, которые даже я разобрать способен…» А я говорю: что именно написано, точно? Ну он и прочитал. Это страница, вырванная из журнала или, может, малоформатной газеты, которая вроде называется «Афиша», то ли «Наша афиша». Там есть еще какие-то слова, но их Бен не разобрал, потому что обронил очки в лесу, когда окружал со своими людьми дом, чтобы схватить Флинта, занимающегося, ну чем он там мог, по соображениям Бена, заниматься, может, завтрак готовил. Вам это что-нибудь говорит?

– Да, – кивнул дядя Гэвин.

– То есть вы понимаете, что это значит и почему эта штука оказалась в доме?

– Да, – сказал дядя Гэвин. – Но зачем его туда понесло?

– Этого я вам не скажу. И он не скажет. Потому что, Гэвин, он смылся. Ну ясно, мы поймаем его – то есть кто-нибудь когда-нибудь где-нибудь поймает. Но будет это не здесь, и попадется он на чем-нибудь другом. И получится, что жизнь этой бедной безобидной придурковатой девицы – это вроде как недостаточная цена даже за ту справедливость, которую вы ставите выше правды.

Ну вот вроде бы и все. Миссис Флинт похоронили в тот же день. Во время приготовлений к похоронам и даже после того, как гроб с телом понесли на кладбище, старик все еще сидел, запершись в комнате, и оставались с ним в доме только помощник шерифа, бдящий на своем колченогом стуле подле закрытой двери, да две соседки, оставшиеся, чтобы приготовить старику какую-нибудь горячую еду, – им-то и удалось заставить его приоткрыть дверь на время, достаточное для того, чтобы взять у них поднос. И он поблагодарил их, неловко, хриплым голосом, поблагодарил за доброту и внимание, которое они ему уделяли на протяжении последних двадцати четырех часов. Одна из женщин была настолько тронута, что предложила завтра заглянуть и снова покормить его, но тут к старику вернулись привычные зловредность и нетерпимость, и добросердечная женщина тут же пожалела о своем предложении, особенно когда услышала из-за полуоткрытой двери хриплый надтреснутый голос Притчелла: «Ничего мне не нужно. Какого черта, я уже два года как один со всем управляюсь», – и дверь захлопнулась прямо перед соседками, и щеколда с грохотом вернулась на свое место.

Потом соседки ушли, и остался только помощник шерифа на колченогом стуле подле двери. На следующее утро он вернулся в город и рассказал, как старик вдруг рывком распахнул дверь, выбил, не успел он, задремавший было, и пошевелиться, из-под него стул и, злобно ругаясь, велел убираться вон, и как он (помощник), укрывшись чуть позже за углом конюшни и всматриваясь в то, что происходит в доме, заметил блеснувший в кухонном окне ствол, и в стену конюшни меньше чем в ярде у него над головой ударил заряд дроби, с какой ходят на белку. Шериф и это сообщил по телефону дяде Гэвину.

– Выходит, он опять там один. И поскольку именно это ему, кажется, и нужно, я лично не имею ничего против. Конечно, мне его жалко. Мне жалко любого, кому достался такой характер. Старый, одинокий, а тут еще такое на него свалилось. Это как если бы налетел смерч, оторвал тебя от земли, закружил, понес куда-то, а потом швырнул назад, туда, где все началось, не позволив даже воспользоваться преимуществами и радостью путешествия. Что это я такое сказал вчера насчет меча?

– Не помню, – скал дядя Гэвин. – Вы много чего наговорили.

– И в основном не ошибся. Я сказал, например, что вчера все кончилось. И действительно кончилось. Когда-нибудь этот малый снова попадется, но это будет не здесь.

Только и здесь еще ничего не кончилось. Все выглядело так, будто Флинта вообще тут не было, – ни единого следа, ни единой царапины, свидетельствующей о том, что он провел какое-то время в тюремной камере. Кучка людей, сочувствующих, но не оплакивающих покойницу, расходящихся в разные стороны от свежей могилы женщины, которая, мягко говоря, не играла сколько-нибудь заметной роли в нашей жизни, которую кто-то из нас знал, хотя ни разу в жизни не видел, а кто-то видел, но не знал, кто это… Потерявший всех своих детей бездетный старик, которого большинство из нас вообще никогда не видело, вновь оказавшийся один в доме, где, по его словам, за последние два года детей не бывало…

– Будто бы вовсе ничего не случилось, – сказал дядя Гэвин. – Будто бы Флинт не только в тюремной камере не сидел, но вообще не было такого человека на свете. Триумвират убийцы, жертвы и скорбящего – это не три человека из плоти и крови, но игра воображения, колеблющиеся тени на простыне, это не только ни мужчины, ни женщины, ни молодые, ни старые, но всего лишь три манекена, отбрасывающие две тени по той простой и единственной причине, что, дабы зафиксировать истинность несправедливости и горя, нужны минимум двое. Вот и все. Они никогда не отбрасывали больше двух теней, пусть даже манекенов было три, и все с бирками, с именами. Так, словно только благодаря смерти эта бедная женщина обрела материальность и подлинность, потребные для того, чтобы отбрасывать тень.

– Но ведь кто-то ее убил, – сказал я.

– Верно, – сказал дядя Гэвин. – Кто-то ее убил.

Дело происходило в полдень. А около пяти вечера я взял телефонную трубку. Звонил шериф.

– Дядя на месте? – спросил он. – Скажи, пусть дождется меня. Я уже выезжаю.

С ним был незнакомый мужчина – горожанин в опрятном городском костюме.

– Это мистер Уоркмен, – сказал шериф. – Страховой агент. Имеется страховой полис. На пятьсот долларов, выданный семнадцать месяцев назад. Вряд ли кто будет убивать человека за такие деньги.