Земля обетованная - Дэвид Хьюсон Страница 28

Я пытаюсь сжать ее руку, стараюсь понять, сохранила ли она тепло.

– Итак, ты ходила в бар «Сестра дракона».

– И в другие места – тоже.

– Где в это время был Рики?

Она смотрит на мальчика. В этот момент он – мой сын. Наш сын. Я вижу это в его лице.

– Он мечтал увидеть пингвинов, – говорит она спокойно. – Мечтал…

– Они умеют летать.

Рики неожиданно попадает в фокус. Голос, правда, не его. Это мой голос, он исходит из юного невинного рта, и я чувствую себя ужаснее, чем за всю свою долгую жизнь. Я словно украл дыхание из легких моего ребенка и поместил туда свое.

– Они могут летать, я знаю.

– Пингвины, – говорит Мириам с интонацией учительницы, которой она когда-то была, – не могут летать. Мы говорили об этом сто раз.

– Это только потому, что ты их не видела… – возражает Рики, а может, я.

– У них слишком короткие и толстые крылья, – говорит Мириам. – Существуют физические законы, и то, что ты их не видел, не означает, что они могут летать. Разве только в земле обетованной. Здесь этого нет. Так устроен мир. Это…

Она смотрит на меня. Зрачки ее глаз черны, словно бездонные пруды.

– Их удерживает гравитация. Копы не преуспевают в жизни. Пингвины не летают. Дети верят фантазиям, пока не узнают правду. Затем они превращаются в нас.

Она машет Рики, чтобы тот ушел.

– Есть такие люди – бэби-ситтеры. По-моему, я тебе о них говорила.

– Значит, пока Рики был с бэби-ситтером, ты трахалась с человеком по имени Кайл Маккендрик? Не понимаю.

– Да, – произносит она ровным голосом. – Не понимаешь. Я это сознаю.

– Я так и не понял? Ни разу?

Мириам закрывает глаза. Теперь это точно она, даже если на самом деле она соткана из воспоминаний, разбуженных очкастым доктором и его ассистентом, мистером Наркотиком.

– Да, ты так и не понял.

– Но я узнал, верно? В тот вечер, когда… все случилось. Ты мне тогда сказала.

– Думаю, да.

В моей памяти нет ничего, что поддержало бы вопрос, который я задаю:

– И мы подрались? Ты стала драться со мной, а не наоборот. Поэтому они нашли мою кожу под твоими ногтями?

Мне очень нужно это знать. Она понимает это и молчит.

– Почему?

Это говорю не я. Это спрашивает то существо под деревом. В его голосе звенит металл. Если бы я мог двинуться – провод, идущий из шприца в мою руку, удерживает меня на месте, – то я бы встал и свернул эту толстую, покрытую перьями шею, не обращая внимания на длинный острый клюв.

– Что «почему»? – спрашивает она у меня, а не у человека-птицы.

– Почему мы подрались? – вмешиваюсь я, потому что это мой сон, а не его. – Из-за Маккендрика?

– А ты как думаешь, Бирс? Как бы ты среагировал, если бы подумал, что я сплю с другим мужчиной? Что, возможно, я полюбила другого человека?

Она очень ясно дает мне почувствовать разницу. Это меня удивляет. В любом случае я пришел бы в отчаяние. Я бы сидел там, у побитого деревянного стола, смотрел бы на сад, хотел бы вернуть все с начала, искал бы способ все исправить.

У меня до Мириам были женщины, но ни одна из них не стала такой близкой. Она была… единственная. Мне казалось, что она испытывает ко мне такие же чувства. Я ошибаюсь, но даже сейчас, когда я знаю, это ничего не меняет. Если ты выбираешь любовь, то никакая это не любовь. Что еще можно сказать?

– Где ты это спрятала? – каркает человек-птица.

– Спрятала что? – спрашивает она.

– Ты знаешь.

Она смотрит на меня, и мы говорим в один голос:

– Знаю?

Что-то происходит в моей руке. В отверстие врывается холодный химический поток. В затылке что-то звенит – то ли колокол, то ли шмель. Звучит одна нота, звук, который я не узнаю.

– Ты знаешь, – повторяет серая очкастая птица.

– Скажи мне, – прошу я Мириам.

В ее глазах слезы. Это не горе. Гнев. Она гневается сама на себя.

– Я не верю в привидения, Бирс. Ты – тоже. Подумай об этом. Либо ты понимаешь, либо нет. Некоторые пещи ты можешь делать только сам.

– Тогда помоги мне.

Она пожимает плечами.

– Как?

Она берет в свои руки мои пальцы, крутит их. У нее и раньше была такая привычка.

Мириам, мертвая Мириам, Мириам из моего сна… она Не спускает с меня глаз. На мгновение я завидую ей. Мне хочется оказаться в том месте, где она сейчас находится.

– Все, что есть, это твое. Ты – единственный человек, который может найти это. И произойдет это не под воздействием химии, или удара по голове, или другого искусственного средства. Ты найдешь это сам. Другого пути нет. – Потом она добавляет, все так же не сводя с меня глаз: – Если ты действительно этого хочешь. Некоторые вещи лучше не трогать.

– Бирс, – слышится другой голос, – это…

Она начинает завывать. Прикладывает руки к своим ушам, и – странная вещь – я не слышу ни звука.

Очкастая птица сваливается с дерева на твердую землю. Роняет шприц. Она орет что-то, но умение читать по губам меня оставляет. Все, что я слышу, это – Мириам. Она кричит, кричит и кричит, крепко прижав руки к своей – моей? – голове, и звук ее голоса остается внутри меня, заполняет меня целиком, каждый уголок, каждый темный проход.

Я говорю что-то, но не слышу звука собственного голоса.

Снова смотрю на дерево. Очкастая птица исчезла.

С Мириам тоже происходят изменения, и, хотя я понимаю, что это – воздействие наркотика, мне хочется плакать. Я вижу ее не так отчетливо. Она медленно исчезает, ее печальные глаза, блестящие от слез, уходят туда, откуда явились, – в глубину моего подсознания.

Голова начинает кружиться, меня увлекает пропасть, разверзшаяся под садовым столом.

Ощущения ужасные. Я не могу сидеть прямо. Хочу посмотреть на нее, но не вижу ничего, кроме яркой пыли, крутящейся под воображаемым ветерком.

Звучит голос мужчины, однако сам он не попадает в поле моего зрения. Должно быть, очкарик что-то орет, но слов я не понимаю. Никак не могу избавиться от желания вцепиться ему в горло.

– Бирс? – слышу я отдаленный женский голос, но у меня нет сил повернуть голову, чтобы посмотреть, откуда он исходит.

– Не знаю, о чем ты говоришь, – мямлю я. – Если когда-то и знал, то забыл. И на память ничего не приходит. Так что лучше убей меня. Какая разница, в конце концов?

– Бирс!

– Перестань орать. Я ничего не знаю.

Я пытаюсь отыскать птицу, но ее не видно. И дерева больше нет. Есть жалкая комната с жалкой мебелью, на стопке журналов лежит тело, которое вроде бы мне знакомо. Очкастый доктор снова стал человеком. Он валяется на матрасе Шелдона. Разбитые очки лежат у него на груди. На широком лбу большая красная рана. И вновь женский голос: