Кодекс 632 - Жозе Родригеш Душ Сантуш Страница 27

— У нас причин для жалоб точно нет.

Оливейра распечатал конверты; в первом лежала черная пластина с рентгеновским снимком грудной клетки Маргариты.

— Хм-хм, — пробормотал врач, разглядывая снимок.

Кардиолог изучал результаты обследования очень внимательно, молча, не издавая никаких звуков, кроме дежурного «хм-хм», и по его виду было решительно невозможно понять, что сулит черная пластина.

— Ну что, доктор? — решился Томаш.

— Дайте я сначала посмотрю.

Врач вставил снимок в допотопный проектор; на стене возникло неясное изображение грудной клетки. Оливейра подкрутил окуляры, и слайд проявился более четко. Внимательно изучив снимок, врач достал его из проектора и положил на стол. Потом не торопясь открыл второй конверт, в котором лежали результаты электрокардиограммы.

— Все в порядке, доктор?

На этот раз голос осмелилась подать измученная ожиданием Констанса.

Оливейра помедлил с ответом, поглощенный изучением данных кардиограммы.

— Надо сделать еще одну, — заявил он наконец, снимая очки и убирая их в карман халата. Доктор встал из-за стола, приоткрыл дверь кабинета и позвал: — Кристина!

На пороге в то же мгновение возникла худенькая девушка с короткими черными волосами.

— Да, доктор?

— Будьте добры, сделайте Маргарите электрокардиограмму.

Медсестра отвела девочку на кушетку. Маргарита с сосредоточенным видом сняла ботинки и разделась. Кристина смазала голый торс пациентки гелем и прикрепила к запястьям и лодыжкам электроды, соединенные проводами с кардиоаппаратом в голове кушетки.

— А теперь полежи тихонечко, хорошо? — попросила Кристина. — Сама не заметишь, как заснешь.

— И сон будет?

— Обязательно.

— Пъекъасный?

— Конечно, — ответила медсестра с едва различимым раздражением. — Ну все, отдыхай.

Маргарита закрыла глаза, и Кристина включила аппарат; машина слегка вибрировала, издавая негромкое гудение. Оливейра, наблюдавший за процедурой из-за стола, убедился, что девочка заснула, и приступил к допросу родителей.

— У нее не бывает одышки, утомления, отеков конечностей?

— Нет, доктор.

Отвечать на вопросы взялась Констанса.

— Судорог, обмороков?

— Нет.

— Температуры?

— Очень редко.

Кардиолог нахмурился.

— Сколько?

— Тридцать восемь, не больше.

— Как долго?

— Простите?

— Я спросил, как долго держится температура.

— С неделю.

— То есть одну неделю?

— Да, одну, не больше.

— И когда это было в последний раз?

— Около месяца.

— Я тогда как раз был в командировке, — вмешался Томаш, до сих пор хранивший молчание.

— А перемен в поведении вы не замечали?

— Нет, — задумалась Констанса. — Хотя иногда она бывает слишком тихой.

— Тихой?

— Ну да, не шалит, не играет…

Врач казался слегка растерянным.

— Хм, — проговорил он. — Хорошо.

Электрокардиограмма была готова; пока Маргарита одевалась, Кристина достала из аппарата распечатку и передала доктору. Оливейра надел очки и принялся изучать показания прибора, время от времени поглядывая на родителей.

— Что ж, результаты идентичны предыдущим, — заявил он наконец. — Аномалия сохраняется, но ухудшений нет.

Констансу такой ответ не устроил.

— Что это значит, доктор? Нужна операция или нет?

Оливейра старательно протер стекла очков и в очередной раз сунул их в карман.

— Посмотрим, — сказал он со вздохом. — Нам некуда торопиться.

Пара закончилась десять минут назад, и Томаш, вопреки обыкновению, не стал задерживаться в аудитории, чтобы поговорить со студентами, а отправился в свой кабинет на шестом этаже. Во время лекции он, против собственной воли, то и дело смотрел на Лену; шведка сидела на том же месте, что и неделю назад, прилежно конспектировала, глядела на профессора ясными синими глазами, внимательно слушала, приоткрыв ротик, словно надеялась испить знаний, как воды; пурпурный пуловер соблазнительно охватывал ее бюст и эффектно контрастировал с длинной кремовой юбкой. Воочию она казалась в сто раз привлекательней, чем помнилось Томашу. Всю пару Норонья боролся с искушением, но лишь оставшись наедине с собой, сумел вернуться к действительности: он преподаватель, Лена студентка, она юная и свободная, ему тридцать пять и у него семья; его дело знать свое место и не терять благоразумия. Томаш тряхнул головой, прогоняя наваждение, и решительно придвинул к себе журнал.

В дверь постучали. На пороге, приветливо улыбаясь, стояла Лена.

— Можно, профессор?

— А! Входите-входите, — пригласил Томаш. — Как успехи?

Шведка кошачьей походкой пересекла кабинет; она казалась уверенной в себе взрослой женщиной, отлично осведомленной о своей власти над мужчинами. Обойдя стол, девушка уселась напротив профессора и приняла довольно раскованную позу.

— Сегодня была очень интересная лекция, — промурлыкала Лена.

— Правда? Что ж, спасибо.

— Хотя я не совсем поняла насчет перехода от идеографики к буквам…

Речь шла о материале последней лекции, посвященной появлению алфавита.

— Это был естественный процесс упрощения письменности, — начал Томаш, довольный тем, что разговор принимает вполне невинный академический оборот. — Дело в том, что в клинописи и иероглифике, неважно, египетской или китайской, слишком много позиций. Приходится запоминать сотни знаков. А это, как вы понимаете, большое препятствие на пути изучения языка. Алфавит был призван решить эту проблему: вместо того чтобы заучивать тысячу иероглифов, как в китайском, или семьсот, как было у египтян, достаточно запомнить самое большее тридцать символов. — Он улыбнулся. — Понимаете? Поэтому я всегда говорю, что алфавит — шаг на пути ко всеобщей грамотности.

— И первыми до такого додумались финикийцы…

— Ну, если совсем по-честному, то первый алфавит появился в Сирии.

— Но, профессор, на лекции вы говорили о финикийцах.

— Финикийский алфавит самый древний из тех, что без всяких сомнений можно считать таковым. Это письмо было огромным шагом вперед по сравнению с клинописью и древнеегипетским демотическим письмом. Финикийцы были мореплавателями и купцами, так что их алфавит, состоявший, кстати, из одних согласных, очень скоро распространился по всему Средиземноморью. До нас он дошел от греков. Но был ли это в действительности самый первый алфавит? — Профессор выдержал паузу, словно говорил перед большой аудиторией. — В Сирии, неподалеку от местечка под названием Угарит, обнаружили клинописные таблички, изготовленные в четырнадцатом веке до нашей эры, задолго до финикийцев. В них насчитали всего двадцать два знака. Это было настоящее открытие. Письмо, в котором так мало символов, не могло быть идеографическим, а стало быть, ученые нашли самый первый алфавит. К сожалению, люди, которые его придумали, были домоседами и, в отличие от финикийцев, не смогли познакомить мир со своим изобретением.