Приди, сладкая смерть - Вольф Хаас Страница 27

В отличие от игроков, для Бреннера это было приятное мгновение. Потому что в первый раз за этот вечер посетители Golden Heart пялились на кого-то другого. На потного игрока из своих собственных рядов, а не на спасателя Креста, который снова сунулся в Golden Heart, не успел еще у него толком зажить глаз.

Если так посмотреть, то Бреннеру нужно было радоваться, что с ним беседовала Николь, заказывавшая себе один за другим коктейли с пестрым зонтиком. И каждый раз, когда подавали коктейль, он тихонько насвистывал про себя эту мелодию. Ну, ты знаешь, его старая болезнь.

— Что ты там свистишь каждый раз, когда мне коктейль приносят? — вдруг раздраженно спросила Николь. Потому как если уж ты напьешься, то эмоции выплескиваются несколько резковато.

— Разве я свищу?

Музыка в заведении играла достаточно громко, чтобы он сам не слышал собственного свиста, хотя свистел, втягивая воздух. Сейчас он удивился, что Николь все-таки услышала.

— Или ты просто губки так сексуально вытягиваешь, чтобы мне в стакан плюнуть? — рассмеялась Николь. Как бы — лучшая шутка, которую мне удавалось отмочить за всю мою жизнь.

Но Бреннеру и самому уже стало интересно, что он такое свистит, и не прошло и минуты, как губы снова стали выводить мелодию. Мелодию с кассеты, которую он искал часами и так и не нашел.

— Церковная музыка.

— Морковная? С чего это ты свистишь песню про морковь, когда я пью клубничный дайкири? Тебе надо клубничную песню свистеть, а не морковную! — засмеялась Николь. А потом она очень нездоровым образом изогнулась, ни один физиотерапевт на свете этого бы не посоветовал. Она положила щеку на ключицу Бреннера, при этом все лицо ее смотрело вниз, а марсианские глаза поворачивались вверх до тех пор, пока она не заглянула в глаза Бреннеру. И только голова немного участвовала в этом движении, все остальное напившееся тело оставалось при этом совершенно спокойным, и Бреннер был готов в любую секунду услышать хруст ее шейного позвонка.

— Я не говорил «морковную».

— Не про морковь? Но про клубнику ты тоже ничего не сказал.

— Я сказал: церковная песня. Церковь. Где вино пьют. А не дринки с зонтиками.

Хотя как сказать, тут я бы поправил Бреннера. Мне говорили, что уже есть такие приходы, где священники от моды не отстают и у них тоже есть что прикрыть зонтиком.

— Ой, спасите, ты, часом, не извращенец? Ты что, просто так свистишь церковную песню?

— Я не заметил.

— А что за песня?

— Забудь про это.

— Ну пожа-а-алуйста! Посвисти мне еще раз церковную песню. Вдруг я тоже знаю.

— «Приди, сладкая смерть».

— Как?

— «Приди, сладкая смерть» — она так называется.

Ты наверняка помнишь по школе, как на уроках геометрии давали в первый раз циркуль. Нет ничего смешнее, чем посреди урока слегка уколоть в зад ножкой циркуля своего соседа спереди. Вот и Николь подскочила, точно как Вальтер Нойхольд, которого Бреннер изводил в гимназии в Пунтигаме своим циркулем. Чисто как тарантул.

Николь, понятное дело, отшатнулась от ключицы Бреннера и выпрямилась, словно аршин проглотила.

— Ты наблюдаешь, как я заказываю один клубничный дайкири за другим, и всякий раз свистишь при этом «Приди, сладкая смерть»? Ты, что думаешь, я стану такое терпеть?

— Да я и сам этого не замечал.

— Да ты тоже одно пиво за другим заглатываешь. Еще надо посмотреть, за кем из нас быстрее смерть придет.

— Конечно, за мной.

— Да откуда ж ты это можешь знать с такой уверенностью?

— А иначе ты этого увидеть не сможешь.

— Очень остроумно. Ты себя, видимо, очень умным считаешь!

Бреннер заметил, что Николь потихоньку становится все опаснее. Поэтому он сделал попытку сказать что-нибудь успокаивающее и просто честно рассказал Николь, что мелодия не выходит у него из головы с тех пор как, он встретил Клару.

Но метод предельной честности порой не совсем подходящее средство, чтобы предотвратить взрыв.

А когда он увидел, что глаза Николь просто-напросто меняют цвет при одном упоминании имени Клары, было уже слишком поздно.

— Я думаю, это ты убил Штенцля, — только и сказала она. — И я сейчас сообщу об этом в полицию.

И конец. Бреннер был рад, когда Николь закрыла за собой входную дверь. Издевательские ухмылки спасателей его не беспокоили. А вот каменные лица двух рабочих-бетонщиков несколько озадачивали. На мгновение он собрался было спросить их, куда подевалось их начальство. Но потом он опять погрузился в размышления.

Вообще-то Клара в свое время записала для него никакое не церковное пение. Вообще-то это называлось «страсти», вспомнилось теперь Бреннеру. И он задумался, что сказала бы Николь, если бы вместо «церковная песня» он сказал «страсти». Глупость какую-нибудь уж точно придумала бы.

Тогда в гимназии Клара записала для него эту музыку, и она ему даже понравилась. Хотя его личному вкусу в то время отвечал исключительно Джимми Хендрикс. Ты будешь смеяться, а Бах и Джимми Хендрикс не такие уж разные. У Джимми Хендрикса всегда повторы, и у Баха тоже всегда повторы. Все так плывет и плывет, и если тебе случайно как раз всего семнадцать, ты за здорово живешь можешь только так улететь, прямо на облаке паришь.

Ну, это, конечно, только с точки зрения Бреннера. Клара, конечно, получше в этом разбиралась: Бах, фуга и все такое.

Но вот «Приди, сладкая смерть» — это у нее скорее половое созревание было, чем сдвиг, как бы все только про смерть да всякие такие вещи. Потому как если тебе как раз семнадцать, то в смерти есть своя сладость. В семнадцать ты ведь еще бессмертен, но ведь жизнь часто горька в семнадцать лет, и ты про себя думаешь: а смерть вообще-то слаще. И смерть тогда — это великая Смерть, с пунтигамской точки зрения, а вот когда тебя в пятьдесят везут на облучение, то смерть просто гадость.

Сейчас я уже и не знаю, то ли Бреннер так углубился в эти мысли, то ли и вправду слегка заснул. Да и что тут было бы удивительного. После трех недель работы без продыху два пива его сморили. Во всяком случае, и играющие в покер спасатели, и водители из фирмы «Ватцек-бетон» вдруг пропали, а он остался наедине с Ангеликой Ланц.

— Надо же, кого я вижу, — сказала Ангелика.

— Я уже несколько дней тебя отловить пытаюсь.

— Я довольно редко дома бываю в последнее время.

— Я знаю.

— Мой отец позавчера сознался.

На Ангелике была серебряная блузка из пластика и черные пластиковые брюки. И пряжка на ремне с золотыми буквами ESCAPADE, то есть, значит, разврат.

— Я про это слышал, — сказал Бреннер.

— И ничего другого ты не можешь сказать? — Ангелика думала, что напор здесь нужно проявить именно ей.