Мания расследования - Елена Топильская Страница 25

Заглядевшись в безмятежные глаза супруга, я задала себе вопрос: интересно, верить ли ему теперь, когда он так же искренне описывает мне сложные дежурства и необходимость выскочить на работу в выходные, чтобы закончить срочные экспертизы. Да нет, мне он не врет, я это чувствую. По выражению Кости Барракуды, от него волна идет.

Вспомнив про Барракуду, я снова расстроилась. Мы же поссорились с Горчаковым, и не просто вульгарно поцапались, а разошлись по идейным соображениям. Я не знаю, как теперь буду общаться с ним, учитывая его сегодняшние высказывания. Ведь мы с ним давным-давно решили для себя, что следователь ни при каких обстоятельствах не может фабриковать липовые доказательства, даже если соблазн велик. Как только ты сделал это, ты в ту же минуту продал душу дьяволу. Значит, будь готов к тому, что и с тобой могут поступить точно так же. Мы с Лешкой долгие часы провели, доказывая друг другу, что посадить кого-то можно только за реально им совершенное и, главное, доказанное. И поклялись, как Кони с Морошкиным, всегда самым тщательнейшим образом проверять даже самые очевидные факты и вопиющие доказательства.

Я помню, какое впечатление на нас произвел случай, описанный русским юристом Кони. В 1867 году они, вместе с его близким другом Морошкиным, были назначены товарищами прокурора в Харьков и, прибыв туда, сняли общую квартиру. Проживая вместе, они изучали Судебные уставы, но расходились во взглядах на некоторые статьи и горячо спорили. Их общий слуга, по словам Кони — глупый и чрезвычайно любопытный отставной улан — однажды даже спросил его, из-за чего они с другим барином все бранятся.

И вот настал момент, когда к Морошкину должна была приехать в Харьков жена, и он собирался ехать ей навстречу. Утром того дня, когда Морошкину следовало выезжать, они с Кони в очередной раз громко поспорили об обязательности для следователя вторичных предложений прокурора по одному и тому же предмету. Затем Кони решил, при помощи слуги, привести в порядок их библиотеку, расставляя на полках книги в нужном порядке, а Морошкин, «одержимый лихорадкой отъезда», по выражению Кони, потребовал, чтобы Емельян немедленно шел за покупками в дорогу и буквально вытолкал его за дверь. Кони и Морошкин остались одни; Кони спросил, предупредил ли его друг прокурора о своем отъезде, и Морошкин признался, что, поскольку с прокурором у него отношения как-то сразу не сложились, он не счел нужным отпроситься.

В дорогу Морошкин решил взять оружие, но не свой маленький револьвер Лефоше, служивший, как сказал Кони, «более для украшения, чем для устрашения», а попросил револьвер у Кони. Тот подал ему свой револьвер через разделявший их ломберный стол, предупредив, что он заряжен. Морошкин попробовал убрать его в кобуру от Лефоше, висевшую у него на поясе, и не заметил, как при этом взвелся курок. Но Кони ясно видел это и только хотел предупредить друга, как тот со словами «Нет! Не входит!» приподнял револьвер, а гладкая костяная рукоятка выскользнула из его пальцев, и револьвер полетел на пол, ударившись в падении о край стола. Раздался выстрел, пуля по касательной задела Кони, вырвав полоску ткани из его сюртука, и ушла в стену позади него.

Убедившись, что его товарищ жив, Морошкин долго не мог успокоиться, обвиняя себя в, неосторожности при обращении с оружием. Кони же призвал его увидеть особый смысл в этом происшествии. Нам предстоит прокурорская деятельность, сказал он, придется возбуждать уголовные преследования, поддерживать обвинения в суде. И как важно при этом избежать ошибок, односторонности! «Представь, — предложил он товарищу, — что пуля прошла бы немного левее, попала бы мне в сердце и убила бы меня на месте. Явилась бы полиция и судебный следователь. Морошкина стали бы спрашивать, как произошел выстрел, тот объяснял бы, что это был несчастный случай. „Вы взвели курок, трогали собачку?“ — „Нет“… — „И пистолет сам выстрелил?“ — „Да, сам“. Далее последовали бы вопросы о том, как пистолет убитого оказался у Морошкина. Объяснения о том, что он уезжал и хотел взять его в дорогу, опровергались бы наличием у Морошкина своего собственного револьвера, и к тому же прокурор, их начальник, ничего не знал о предполагаемом отъезде Морошкина, да и жене он не сообщал, что встретит ее, желая доставить ей нечаянную радость.

Слуга, Емельян, будучи допрошенным судебным следователем, показал бы, что господа его все время ссорились, и даже в утро происшествия громко поругались. Потом убитый барин хотел с ним вместе книги расставлять, а другой отправил его за покупками, взял за руку и вывел за дверь, а потом еще и запер дверь изнутри. Эксперты дали бы заключение о том, что если не взведен курок и собачка не тронута, оружие выстрелить не может. И какие же выводы сформируются у судебного следователя?

Люди они здесь новые, подумает он, их взаимоотношения никому не известны, а слуга свидетельствует о ссорах и вражде; выстрел был сделан в упор, прямо в сердце, боевой и более мощный револьвер принадлежал убитому, но почему-то оказался в руках у стрелявшего; выстрел в пустой квартире, из которой настойчиво удален свидетель, слуга. Каковы последствия таких выводов? Арест Морошкина, предъявление ему обвинения, осуждение за умышленное убийство.

Случай этот произвел на обоих друзей сильнейшее впечатление; Морошкин до конца своих дней хранил пулю, вытащенную из стены, и оба они смотрели на нее как на некое предупреждение им на пороге их обвинительной деятельности: предупреждение не поддаваться первому впечатлению, не отбрасывать без разбора частности, не делать из частностей поспешный вывод и не притягивать к этому выводу все остальные данные.

А мы с Лешкой Горчаковым, кроме того, договорились, что никогда не пойдем на то, чтобы фабриковать доказательства. Конечно, все без исключения следователи позволяют себе маленькую «липу» — исправить дату, например, расписаться за фигуранта в каком-нибудь уведомлении, которое зачитал ему по телефону. И прокуроры это знают, но такова система, строго ограничивающая сроки следствия, но не учитывающая следственную загрузку, из-за которой в эти сроки уложиться может только волшебник, научившийся останавливать время; никакая рациональная организация труда здесь не поможет.

Я лично наблюдала, как наш зампрокурора по надзору за милицией, кстати, глубоко порядочный человек и прекрасный специалист с огромным стажем, отправил милицейской следовательнице дело на доработку. Я зачем-то зашла к нему в кабинет в пятницу в четыре часа, когда молодая специалистка из следственного отдела, кстати, тоже грамотная и порядочная девушка, принесла ему на утверждение дело с обвинительным заключением; а зампрокурора придрался к тому, что действия виновных — разбойников — квалифицированы не совсем правильно, надо вменить им еще один признак состава, который ровным счетом ничего не изменит в их судьбе и не повлияет на меру наказания, но отсутствие упоминания о нем в обвинительном заключении может повлечь доследование (это было еще в незапамятные времена, когда суды возвращали дела на доследование, за что бедных следопытов лишали всяческих благ и пинали ногами; это теперь всем все равно).

Так вот, в пятницу в четыре часа зампрокурора предложил следовательнице забрать дело, перепечатать формулы обвинения двоих разбойников на трех листах каждая, дополнив их нужным признаком состава, затем поехать в следственный изолятор, перепредъявить подследственным обвинение, пересоставить обвинительное заключение — и это, заметьте, в то время, когда о компьютерах и мечтать не смели, карябали следственные документы на допотопных «ундервудах»; перешить дело, переписать опись и представить все в готовом виде прокурору до истечения рабочего дня, так как завтра, в субботу, истекает срок содержания разбойников под стражей, и, если это не будет сделано, их придется отпускать.