Сокол и Ласточка - Борис Акунин Страница 24

В миг, когда я посчитал свой Путь оконченным, откуда-то —как показалось мне в потрясении, издалека — раздался юношеский голос,крикнувший по-французски с лёгким акцентом:

— Что ты делаешь, мерзкий мальчишка!

Меня больше не вертело, не крутило. Смертоносного удара окаменную стену не последовало.

Головокружение прошло не сразу, перед глазами всё плыло, и яразглядел лишь, что кто-то схватил моего погубителя за плечо — и, видно,крепко, ибо тот взвыл.

Я тряхнул головой, чтоб туман рассеялся. И увидел передсобой не юношу, а молодую женщину или, быть может, девушку. Она была высокаростом, одета в платье китайского перламутрового шёлка, из-под фетровой шляпы сфазаньими перьями выбивались волосы тускло-медного оттенка, длинноносое лицопылало гневом.

— Зачем ты хочешь убить бедную птичку? — воскликнула она,взяв негодяя за ухо длинными пальцами.

По европейским меркам чудесную мою спасительницу никакнельзя было назвать красавицей. Современные мужчины почитают привлекательнымиженщин круглолицых, мясистых, с толстым дерьером и огромным бюстом. Эта же, какя уже сказал, была долговяза, тоща, движения не по-дамски резки, черты лицаостры, не то что у щекастых рубенсовских наяд. Лиф на платье нисколько невыпячивался, а бёдра хоть и казались широкими, но исключительно за счёт фижм.Прибавьте к этому низкий, немного хрипловатый голос, нисколько не приторный ине писклявый, каким обычно стараются говорить барышни. Мне, впрочем, онпрозвучал райской музыкой, а ещё сладостней был визг, исторгнутый моим мучителем.

— Мой попугай! — захныкал мальчишка. — Что хочу с ним, то иделаю! Пустите ухо, тётенька!

С юридической точки зрения он был прав, ведь человеческиезаконы не признают за нами, так называемыми «меньшими братьями», никаких правличности. Я отношусь к категории «дичи», и, если не имею хозяина, могу статьсобственностью первого встречного. Так уж устроен наш несправедливый мир, мнеего не переделать. Учитель говорил: «если не можешь изменять обстоятельства,нет смысле на них сетовать». Я и не сетую.

— Я дам тебе за него три ливра.

Эти слова заставили меня насторожиться. Видите ли, я неизбалован человеческим великодушием и привык в каждом поступке подозреватькорысть — слишком много била меня жизнь. А тут ещё этот плюмаж на её шляпе. Ужне решила ли дамочка украсить свой головной убор моими маховыми или рулевымиперьями, подумалось мне. Это хорошо говорит о её вкусе, но означает, что яугодил из огня да в полымя.

— Ага, три ливра! Такого попугая поискать! Мне в чучельнойлавке за него все десять дадут! — заорал маленький мерзавец, хотя, помнится,мечтал самое большее о пяти.

С минуту они торговались, а я пытался настроиться нафилософский лад. Возможно, на моём месте у вас и были бы предпочтения, чем выхотите стать — чучелом или украшением на шляпе, но я меж двумя этимиперспективами большой разницы не видел, да и кто спрашивал моего мнения?

Рыжая дева приобрела меня за семь серебряных монет.

Что ж, всякому существу полезно узнать свою истинную цену.Отличное средство от самомнения! Когда тебя оценивают по стоимости перьев, этоздорово отрезвляет.

Мальчишка снял с меня сеть, сказав, что она ему ещёпригодится, и убежал, а барышня поставила на мостовую сундучок (я забылсказать, что она несла прямоугольный и, судя по всему, довольно тяжёлый ларец сручкой), взяла меня двумя руками и с любопытством оглядела.

Я тоже получил возможность рассмотреть её вблизи.

Да уж, не красавица. Разве что большие круглые глазапепельно-серого оттенка хороши — разумеется, по европейским меркам. В Японии,например, их бы обозвали кошачьими. Кроме любопытства я прочёл в нихзастарелое, ставшее привычным страдание и тревогу. Такое не часто обнаружишь вовзгляде молодой девицы. Хотя, конечно, я не могу считаться авторитетом в этомвопросе, поскольку прекрасный, он же слабый пол мне мало знаком. На море женщинне бывает, а тех, кого встретишь в порту, прекрасными и тем более слабыминазвать трудно.

— Лети! И принеси мне удачу, — сказала незнакомкапо-немецки, верней по-швабски (на «Святом Луке» одно время половина командыбыла из южной Германии, и я хорошо знаю этот мелодичный, мягкий диалект).

Она подбросила меня в воздух и махнула рукой.

— Гляди, больше не попадайся!

Как же я был смущён и тронут уроком, который преподал мнемир! А ведь я только что был готов его проклясть.

Вот этот урок: да, вокруг много беспричинного зла, но есть ибеспричинное добро — самое милое, что только бывает на свете. Это когдачто-нибудь хорошее делают не намеренно и безо всякой помпы — просто так, неожидая от сего никаких выгод. Пусть даже барышня в шёлковом платье спасла меняиз суеверия. Допустим, ей нужна удача в каком-то деле — неважно! Если доброглупое, от этого оно только выигрывает в моих глазах.

Она взяла свой сундучок, в котором что-то звякнуло, и пошладальше по набережной, а я летал над нею кругами, растроганный до слёз (вообще-топопугаи от чувств не плачут, сентиментальной слезливости я научился у людей).Чем бы мне тебя отблагодарить, щедрая чужестранка, думал я.

Молодая женщина шла по каменным плитам решительным и твёрдымшагом, глядя прямо перед собой. Вдруг я заметил, что прохожие, завидев её,останавливаются. Некоторые перешёптывались, другие даже показывали пальцем —она ничего этого не замечала, погружённая в свои мысли.

И тут я понял, в чём дело. Платье, шёлковое платье!