Безжалостный Орфей - Антон Чиж Страница 23

Он был уверен, что умеет общаться с женщинами. В его классификации они делились на два вида. Живых он соблазнял и очаровывал. Этот вид делился на два подвида: трезвые, с которыми полагалось плести языком и шутить, и нетрезвые, с которыми было весело и легко. Но чаще он имел дело со вторым типом женщин — неживыми. С ними тоже было просто: исследуй и потроши сколько хочешь. Возразить ничего не могли.

Но что делать с живым свидетелем? Резать ее бесполезно, кому она интересна. А допрашивать толково — поди пойми, с какого конца заходить. И как это у Ванзарова получалось вроде бы само собой, так и текло.

Потянув время сколько возможно, Аполлон Григорьевич пришел к неутешительному выводу: надо применять сильные средства. Достав с полки мензурку, налил в нее коньяку и предложил гостье, сопроводив обворожительной улыбкой и вежливым обращением:

— Прошу вас, мадам.

Тося буквально остолбенела. Мало того, что ей улыбался такой мужчина, поигрывая усами, отчего у нее в животе стало щекотно, так еще и угощает. А говорили, в полиции по мордам бьют и палки об спину ломают. Верь после этого сплетням. Хоть Тося была девушка непьющая, но мензурку опрокинула до дна. Чтобы, значит, этот красавец ничего дурного не подумал. Она тоже обращение понимает.

На закуску Лебедев предложил леденцы. Тося взяла один, манерно засунула под язычок и глупо хихикнула. Теплота кабинета с коньяком рисовали вокруг головы мужчины радостное свечение, и сам он стал таким милым и вкусным, что вот взяла бы и тиснула.

Выждав, пока коньяк подействует, и найдя тому видимые подтверждения, Лебедев ласково спросил:

— Дорогая моя, расскажите мне, что вы делали сегодня утром.

Ух, ма! Да была бы Тосина воля, она этому красавчику всю жизнь свою рассказала, вот, может, такого только и ждала. А что утром? Пришла как обычно. Зинка потребовала, чтоб пораньше явилась. Вот она к десяти часам уже и была на месте. И такого страху натерпелась, что сказать нельзя.

Чтобы разговор не свернул с нужной дороги, Лебедев подлил еще. Тося не отказалась, и ей стало исключительно хорошо. Душу отпустило, страх прошел, и она готова была говорить хоть до утра. С таким мужчиной — на все что угодно.

— Давно знакомы с госпожой Лукиной? — спросил мужчина ее мечты.

С Зинкой-то? Тоже мне госпожа! Да госпожа эта еще год назад прибегала старое платье перелицовывать и материю самую простую выбирала. Без изысков. А когда ей подвезло, тут уж началось. Зинка-то сначала пробовала в дорогие салоны заглядывать, но там с ней знаться не особо захотели. Дескать, клиентки не любят, когда барышни сомнительной репутации обшиваются. Ну, Зинка переживала недолго, а позвала старую подругу. Только теперь уже материю заказывала самую дорогую, а модели — чтобы из последнего французского журнала. Прямо завалила работой. Ей же в удовольствие показать: видишь, какая я стала, все позволить могу. А ты как была портнихой, так и останешься вовек. Ох, не понять вам, господин хороший, это все бабское. В общем, шила я на нее, обшивала со всех сторон. Считай, каждую неделю новое платье. Только вот платила подружка драгоценная плохо, жадной стала.

— Что же за билет такой счастливый вытащила Зинаида?

Тося даже рассмеялась. Ох уж эти мужчины, такие наивные. Что же это вы, не понимаете разве? Друга сердешного нашла, он ей все счастье и устроил. Номер снял, наряды, украшения — все он. Повезло, одним словом.

— А где они познакомились? Вспомните, любезная…

Да разве Тосе такое расскажут? Раздобыла подружка драгоценная золото свое и не поделилась. Ничего не рассказывала, все в тайне держала. Обо всем болтали, а тут как отрезало. Зинка рот на замке держала. Да и понятно отчего.

— Отчего же, дорогая?

Эх, мужчины! Ничего-то вы в жизни не понимаете, ничего-то не видите дальше своего носа, за который бы вас так и водила. Да потому что у любовника ее наверняка семья имеется, и жена законная, и положение, и богатство. Откуда же столько деньжищ взялось бы.

— Барышни обычно держат фото любимого человека. Зинаида показывала?

Тося обрадовалась: не знаете вы женского сердца, мужчины. Если что скрыть захочет, никогда не догадаетесь. Вот и Зинка так же: никогда и ничего. И снимков никаких не держала в помине. Зачем же ей на фотки дурацкие счастье променять? Умная была, понимала. Раз уж стала содержанкой, живи по правилам. Чего доброго, кто-то увидит, передаст знакомым — и пошло. До супруги дойдет, скандалы начнутся. А когда мужчину перед выбором ставят — или семья, или любовь, он понятно чем пожертвует. Все вы такие.

— Имени его не называла?

Вот до чего же непонятливый красавчик попался! Чего бы это Зинке тайну раскрывать. Все при себе держала.

— Где они проводили время?

Фу, как у вас тут жарко, хоть леденец съем. О чем это вы? Ах, да… Зинка не говорила, но я так поняла, что время-то они в номере проводили. А так чтоб выехать или пойти куда-то вместе, хахаль не желал. Уж так она его просила — он ни в какую. Секрет соблюдал. Но Зинка на хитрость пошла и уговорила его в Москву прокатиться, где их никто не знает. И ведь согласился! Зинка как раз сегодня вечером на поезд собиралась, меня вот заставила новое платье шить. Чтоб, значить, по Белокаменной в нарядах сверкать. Ох, дурища… Зачем только в петлю полезла…

— Действительно, зачем? Кто-то мог ей помочь?

Да кто же в таком деле поможет, эх, красавчик! Видно, загрызло Зинку положение — ни то ни сё, не жена, а так — подстилка для развлечений. Ударило в голову, она и руки на себя наложила. Мы, барышни, такие ранимые, нам бы только, чтоб любили и приласкали хоть когда… А получаем… А тут…

Тося залилась горькими слезами, оплакивая несложившуюся женскую судьбу свою и прочих подружек. Лебедев уже собрался налить успокоительное, но дверь распахнулась. На пороге стоял Коля, восторженный и слегка обезумевший: фуражка набок, пальто распахнуто.

— Есть зацепка! — сказал он таким страшным шепотом, что Тося перестала плакать.

* * *

Столица отряхивала зиму, как нахохленный воробей снег. Улицы еще полны темного снега, витрины не чищены, пролетки грязны, но каждая сосулька торопила весну. Весна — ранняя и долгожданная, подмигивала лужами и шумела стаями воронья над площадями и парками.

Казаров шел по Невскому и старался не смотреть на людей. Поднял воротник, словно искал в нем защиту. Он перебирал в памяти часы с днями и находил частые дыры. Что-то затягивалось, что-то оставалось в лохмотьях. Надо было как-то собрать, выстроить и заключить остатки в стальной обруч, чтобы больше не разбегалось. Но где же взять такой обруч, чтоб удержал сны и воспоминания.

В какой-то миг Ивану показалось, что он спит. И все это: проспект, стылая весна, и он сам в пальтишке — только снится ему или он сам часть чьего-то сна, в который попал и не может выбраться. Он прогнал тень, что мешала ему помнить.

Кажется, жар? Не простудился ли? Только этого еще не хватало. Нельзя простужаться. Нет, показалось. Щеки от ветра разгорелись. Теперь он забыл, куда шел? Ах, да… Надо возвращаться на службу. Сегодня сделал все, что обещал. Это помнил и никогда не путал. За это надо держаться, иначе совсем пропадешь. Что еще остается? Что-то важное было…