Программист жизни - Надежда и Николай Зорины Страница 22

Эта прошлая история, которая вдруг Полине так ярко вообразилась, очень ее растревожила. Но еще больше тревожила история настоящая. Ее дар обрел новую форму. События, которые происходили в ее видении, почти полностью совпадают с теми, которые происходят сейчас. И это значит, что у Алевтины и Виктора произойдет бурный роман. И это значит, что Виктор попадет в беду. Потому что какую бы новую форму ни принял ее дар, видеть людей она может только через их кому. Но как предотвратить беду? Способ только один: узнать, что будет дальше.

Но она понимала, что Виктор будет категорически против ее нового путешествия. Поэтому пошла на хитрость: воспользовалась его виноватым состоянием, усыпила бдительность, сделала вид, будто согласна с его версией о «старшем двоюродном брате», и, пока он не опомнился, предложила эту версию проверить.

Виктор принес плеер Стаса, она вставила в уши наушники, откинулась в кресле и стала вслушиваться в свои ощущения. Как ни странно, довольно долго ничего не происходило. Что-то мешало войти в транс. Наверное, пристальный взгляд Виктора, который она на себе ощущала, его громкое нервное дыхание. Все это отвлекало, удерживало ее на поверхности, не давало погрузиться в ту раскрашенную яркими красками жизнь по ту сторону, жизнь, в которой она способна была видеть. Чтобы ускорить процесс, усилить воздействие, Полина нажала на кнопку плеера – зазвучала музыка, те самые «Колокола». Ей стало тревожно и жутко, и почему-то представилось, что это звонит телефон, но она отогнала эту мысль как неправильную.

«Колокола» зазвучали громче, она поняла, что приближается к источнику, порождающему этот тревожный звук. Ей захотелось побежать, но она себя сдержала, лишь слегка ускорила шаг.

Плеер лежал на груди умирающего – плеер лежал на ее груди. Сквозь ее истерзанное болью тело проходили звуковые волны колокольного звона. От этого боль становилась невыносимой – ей хотелось кричать, но крик не давался: струна, имитирующая колокольный набат, обвилась вокруг шеи, сдавила горло. Она попыталась ослабить хватку, просунув руку между струной и горлом, но поняла, что не может пошевелиться. Обездвиженное, изувеченное тело, полностью подчиненное власти колоколов, лежало на дороге. Тогда она попыталась из него выскользнуть, как из расстегнутого плаща, но и тут потерпела неудачу. Колокола парализовали волю. Поняв, что борьба бессмысленна, она подчинилась. Просто лежала и слушала то, на чем так настаивали колокола. Время нельзя обмануть, говорили они, оно само тебя обманет, как только попытаешься внедриться в его сферу. Все, что было, и все, что будет, неизбежно сольется в одно, конец предрешен, исход известен заранее – смерть на дороге. Вспомни, как это было! Вспомни, как должно было быть!

Как должно было быть? Да, она вспомнила. Алевтина. Ради нее была разрушена хрупкая сфера времени. Ради ее спасения.

Боль накрыла волной, боль наполнила легкие, как морская вода. Того, кто умирал на дороге, – Стаса? Полину? Виктора? – утянуло на дно. Там было хорошо, там не было боли, там снились счастливые сны. Там можно было снова жить и дышать, вспоминая то, что должно было сбыться.

Мы полюбили друг друга сразу, без всякого предисловия. Ни мертвый муж, ни ревность Толика, ни осуждающие перешептывания ее коллег не могли нам помешать, не могли даже отсрочить то, что одновременной болезнью нас поразило.

Я едва дождался вечера (мы договорились встретиться в семь возле ее магазина). Но тогда это нетерпение я объяснял одним лишь любопытством: окажется ли Алевтина такой, какой я ее когда-то вообразил. Днем, в магазине, нам почти не удалось поговорить. Я только сказал, что ее муж обратился в наше агентство, а она меня наняла, чтобы расследовать его убийство. Я ждал вечера, радовался, что так счастливо подвернулась эта Болгария и в агентстве я остался один, готовил вопросы, которые задам Алевтине, – чисто деловые, без всякой подоплеки, а сам все нетерпеливее поглядывал на часы. Перед глазами стояло лицо Алевтины. Вернее, два ее лица – то, молодое с фотографии, которое я так хорошо знал когда-то, и это, новое. И вот наконец стрелка часов, жестокая в своей медлительности, дошла до шести. Пора было ехать на деловое свидание, чтобы обговорить детали, а по ходу удовлетворить любопытство.

Чем ближе я подъезжал к магазину оргтехники, тем меньше это свидание мне казалось деловым. Вопросы, касающиеся ее мужа, вылетели из головы. Навязчиво представлялось, как она идет мне навстречу и улыбается. Чтобы дать этому представлению возможность сбыться, я оставил машину, не доезжая до магазина, возле какого-то скверика, и пошел пешком. Но оно все равно не сбылось. Алевтина ждала меня у магазина, под деревом. А на крыльце торчал Анатолий, охранник. Еще днем я заметил, что он проявляет к Алевтине нездоровый интерес. А сейчас он явно нарочно задерживался: долго возился с замком – в его обязанности входило закрыть магазин, поставить на сигнализацию, все проверить, – делал вид, что заклинило железные жалюзи.

– Привет! – сказала Алевтина, словно мы знакомы сто лет. На ней было белое в желтый цветочек легкое платье, такое, в каких ходят не на деловые, а на обычные свидания. Я удивился и обрадовался, ведь днем она была одета совсем по-другому – в официальную белую блузку и черную юбку. Неужели она для меня переоделась? Но тут же понял, что просто днем, в магазине, на ней был «рабочий» костюм.

– Привет! – слегка разочарованно, потому что как раз думал о костюме, сказал я. Анатолий покосился в нашу сторону и зло дернул решетку. Она наконец поддалась. Охраннику – магазина? Алевтины? – ничего не оставалось, как покинуть сцену.

– Здесь недалеко есть одна симпатичная кафешка, – сказала Алевтина. – Там мы сможем поговорить.

Кафешка оказалась приличным полубаром-полурестораном и называлась «Грезы любви». Я это воспринял как признание, и наша встреча окончательно утратила деловую окраску.

Алевтина была именно такой, какой я ее представлял – давно, всегда! – о которой грезил. Я полюбил ее всю, каждую черточку в ней: ее легкие светлые волосы, ее удивительно нежные руки, ее невероятную улыбку, ее необыкновенные, переменчивые зеленые глаза… И любовь моя была счастливой, потому что и она полюбила меня. Одно омрачало наше безграничное счастье: мне казалось, что времени у нас совсем мало, что-то случится, что-то нас разлучит.

Но не в этот вечер. Из «Грез любви» мы волшебным образом перенеслись в ее квартиру, и никаких препятствий – потом они то и дело возникали в лице соседки с заинтересованно-осуждающим взглядом или неожиданного звонка в дверь – на нашем пути не встретилось. Она сказала, что грезила обо мне всю свою жизнь (возможно, эти мысли навеяло на нее название кафешки, но, еще вероятней, что кафешку она заранее выбрала, потому что действительно грезила). А я сказал, что давно знаю об этом, как знаю все, о чем она думала или когда-то подумает. За весь вечер мы не выпили ни капли спиртного, но и так были пьяны, неприлично, до невменяемости пьяны от близости друг друга. И утром отрезвления не наступило. Я даже помыслить не мог, как проживу этот день в одиночку. Алевтина, пошатываясь, вся такая расслабленно-томная, до невозможности любимая, собиралась на работу. Я наблюдал за ней, лежа на диване (мы разложили диван в большой комнате, чтобы своим присутствием в супружеской спальне не осквернять ее прошлого), оттягивая момент, когда мне тоже нужно будет подняться, уехать, начать день без Алевтины. Сквозь открытую дверь мне было видно, как она подошла к спальне и вдруг замерла на пороге, не решаясь войти. Призрак мертвого мужа расположился на кровати, призрак требовал объяснений, как могла она с ним так поступить. Но войти было нужно – шкаф с одеждой находился в спальне, а ее вчерашнее платье мы случайно залили кофе. Это был единственный неприятный момент нашего первого утра, но мы его пережили.