Лиходеи с Мертвых болот - Илья Рясной Страница 22

Приказная изба, в которой сидел сам воевода и вершил свои дела, располагалась в самом центре деревянного кремля рядом с каменным пятиглавым собором — предметом гордости местных жителей. Строился собор на деньги купцов — те неожиданно загорелись мыслью перещеголять другие города.

На площади перед избой заплечных дел мастер порол розгами нерадивого должника, не внесшего вовремя деньги. Палач относился к порученному заданию прилежно и добросовестно, орудовал своим инструментом ловко и справно. Тот же, кого пороли, столь же прилежно был занят тем, чем и положено в его положении — громко стонал и после каждого удара вскрикивал что есть мочи. Пощады он не просил — бесполезно, да и не положено.

Народ толпился перед воротами воеводиной приказной избы. Так было принято, что за забор пускали только лишь по приглашению дьяка.

Люди были ко всему привычные. Иные — с жалостью, иные — с любопытством взирали на порку. Некоторые незаметно потирали спину, вспоминая о батогах, которые проходились по ней в прошлом, или о тех, которым суждено пройтись в будущем. Быть поротым по гражданским законам вовсе не считалось зазорным. А если тебе, будь ты хотя б и знатного рода-племени, батоги назначал сам царь-батюшка, почитали их за честь, считали свидетельством заботы монаршей.

Ждущих больше волновали собственные дела, и мысли их томили невеселые. Ведь воевода был человек суровый, и суд порой вершил не только правый, но и жестокий. Обязанности судебные уважал, и редко случалось, чтобы в отведенное на это время он отвлекался на что-нибудь другое.

Но сегодня он заперся в избе, приказал всем посетителям ждать, а сам битый час сидел и беседовал с губным старостой. Кто видел сегодня воеводу, тот говорил, что вид он имел взволнованный. Известно, ежели он был в дурном расположении духа, то простому народу ничего, кроме неприятностей, ждать не приходилось.

— И чего-то они там все говорят и говорят? — недовольно произнес низенький упитанный купчина, пришедший сюда по делу о взыскании денег с должника.

В кармане купца позвякивали монеты, необходимые, чтобы поднять настроение воеводе и придать ему расположения к просителю. Ну, а свидетелями купец давно заручился, пусть тоже недешево обошлось.

— Может, опять война началась? — обеспокоенно сказал худой, как щепка, стрелец, прислонившийся к забору и теребивший рукоять сабли.

— Да какая там война?

— Может, опять польский царь с войском пойдет?

— Не, не пойдет. Он уже свое получил, — встрял в разговор белобрысый мужичонка.

— Зачем нам война? — рассудительно произнес купец. — Опять поляки придут, разор наводить будут, все дела наши купеческие порушат. Не, нам война не надобна.

— Так война тебя и спросит! Сама придет…

Порка перед избой закончилась, беднягу облили холодной водой из ведра, и он сам, без посторонней помощи, поднялся на ноги. Это означало, что отделался он легко. Нередко бывало, что после таких наказаний люди отдавали Богу душу, что, впрочем, мало кого смущало: ежели заслужил, то получи сполна, а выживешь или нет — Господь рассудит. Покачиваясь, как пьяный, и глупо улыбаясь, наказанный побрел прочь, прямо к кабаку, чтобы напроситься на дармовую выпивку — обиженных на Руси всегда жалели.

Тем временем в просторной приказной избе решались важные государственные вопросы. В крошечные окна падал солнечный утренний свет, и в его лучах танцевали пылинки. В углу избы на полках лежали толстенные книги, грамоты и приказы.

У окна стоял грузный, толстогубый, с красным носом картошкой и румяными щеками мужчина. Его синий, отороченный серебряной тесьмой кафтан с рукавами до пола, которые сейчас были засучены, спускался до икр и не скрывал шитые золотом желтые сапоги. Толстогубый и был воеводой Семеном Ивановичем. Некогда он являлся одним из приближенных фаворита самого государя — до тех пор пока не проворовался. Его отправили в опалу, «почетную ссылку», подальше от царского двора, назначив воеводой в «глухое место». Однако и тут он себе не изменял — воровал и воровал. Сейчас он действительно был чем-то озабочен и время от времени нервно теребил конец своей бороды.

На лавке в центре комнаты, широко расставив ноги, сидел худющий губной староста Егорий Иванович. На его горбоносом, со впалыми щеками, лице, казалось, навечно застыло усталое выражение. С первого взгляда казалось, что человек он пустой, не уверенный ни в себе, ни в окружающих его людях, ни в прочности своего положения в мире. Что было совершенно обманчивым впечатлением — на деле был воевода жесток, пронырлив, проницателен, в меру честен, свято соблюдал интерес государев и трудился, не щадя живота на благо его.

Впрочем, всё это не мешало ему закрывать глаза на воеводины делишки, злоупотребления, а порой и просто произвол. Иногда участвовал он в воеводинах забавах, иные из которых не вполне приличествовали достойному человеку, а изредка даже сам организовывал таковые. И вовсе не скучно и грустно ему было жить на белом свете, как подумал бы неискушенный. Губной староста любил жизнь и находил в ней массу удовольствий, главное из которых — играть с людьми, как кошка с мышкой, особенно с разными мелкими и крупными злодеями, а еще пуще — с врагами государевыми.

Непревзойденный дока был он в этом деле. Не одну разбойничью шайку-лейку вывел на чистую воду. После утверждения приговора кто из тех лиходеев отправлялся за реку Лену на мучения и каторгу, а кто и находил смерть свою от рук палача, но Егорий редко жалел их, ибо был уверен в правоте своей. Слава о нем разлетелась далеко, поэтому обычно разбойники избегали здешних мест. Вот только с Романом Окаянным никак не удавалось справиться, и желание собственноручно привести его на плаху стало для Егория навязчивым вожделением. Ему будто был брошен вызов этим неуловимым разбойником, и староста принял его.