Глаз в пирамиде - Роберт Антон Уилсон Страница 22

Внезапно устав и потеряв к этому интерес, Джордж опустился на койку, его рука мягко сжала пенис через штаны. Герои детективов не дрочат, попадая в передряги, напомнил он себе. Ну их к черту: я не герой, и это не детектив. Кроме того, я вообще не собирался дрочить (в конце концов, они же могут за мной подсматривать через глазок, чтобы воспользоваться этой естественной тюремной слабостью, еще сильнее меня унизить и сломить мое эго). Нет, я совершенно не собирался мастурбировать: я просто хотел его подержать, легонько, через штаны, пока не почувствую прилив жизненных сил и не избавлюсь от страха, опустошения и отчаяния. Я вспоминаю Пат в Нью-Йорке. На ней ничего нет, кроме прелестного кружевного лифчика и трусиков, и ее соски набухли и торчат. Теперь ты София Лорен и снимай с себя лифчик, чтобы я полностью увидел твои соски. Да, вот так, а теперь попробуй сделать это по-другому: она (София, нет, пусть снова Пат) в лифчике, но без трусов, и показывает свой лобковый пушок. Пусть она с ним играет, теребит волоски пальчиками, а другую руку держит на соске, да, вот так, а сейчас она (Пат — нет, София) опускается на колени, чтобы расстегнуть молнию на моих брюках. Мой пенис становится тверже, а ее рот в ожидании приоткрывается. Я наклоняюсь, сжимаю ее груди одной рукой, захватывая сосок, который она ласкает, и ощущаю, как он еще больше твердеет. (Занимался ли этим когда-нибудь Джеймс Бонд в темнице доктора Ноу?) Язык Софии (а не моя рука, не рука) активен и страстен, он заставляет пульсировать каждую клетку моего тела. Возьми его, ты, сучка. Возьми его, о боже, вспомнил Пассеик и пистолет у моего лба, в наше время нельзя называть их сучками, ну ты, сучка, ты, сучка, возьми его, и это Пат, это происходит той ночью в ее постели, когда мы оба обкурились гашиша и никогда, никогда, никогда не было такого орального секса ни до, ни после, мои руки были в ее волосах, сжимали ее плечи, возьми его, высоси меня (уйди из моей головы, мама), а ее рот влажен и ритмичен, а мой член так же чувствителен, как той ночью, когда мы торчали под гашем, и я нажал на спусковой крючок, и тут же раздается взрыв, и все кончилось, и я кончаю (извините за стиль), и валюсь на пол, откашливаясь и подергиваясь, со слезящимися глазами. Второй взрыв поднимает меня с пола и с треском бьет об стену.

Затем слышатся автоматные очереди.

Господи ж ты разэтакий боже, в ужасе думаю я, что бы это ни было, меня обнаружат с этим мокрым пятном спереди на штанах.

А еще, кажется, в моем теле переломаны все кости.

Автомат внезапно стих, и я слышу крик — что-то вроде «Эрвикер, Блум и Крафт», Я решаю, что все это из-за Джойса, который не выходит у меня из головы. Затем раздается третий взрыв, я прикрываю голову руками, потому что на меня обрушивается часть потолка.

В замке камеры загремел ключ. Взглянув, я вижу молодую женщину в свободном плаще с автоматом «томми», которая отчаянно вставляет в замок один ключ за другим.

Где— то внутри здания тюрьмы гремит четвертый взрыв.

Женщина напряженно ухмыляется.

— Комми, мать их так, — бормочет она, все еще подбирая ключ.

— Кто вы такие, черт побери? — наконец спрашиваю я хрипло.

— Какая тебе разница, — парирует она. — Мы пришли тебя спасти — разве этого мало?

Прежде чем до меня дошел смысл ее фразы, дверь распахивается.

— Быстро, — говорит она. — Сюда.

Я тащусь за ней по коридору. Вдруг она остановилась, внимательно исследовала стену и надавила на один кирпич. Стена плавно отодвигается, и мы входим в помещение, напоминающее часовню.

Господи Иисусе со всеми его апостолами, — думаю я, — я все еще до сих пор сплю.

Ибо это вовсе не та часовня, какую нормальный человек мог бы ожидать увидеть в тюрьме Мэд-Дога. Вся красно-белая — цвета Ха-сана ибн Саббаха и ассасинов из Аламута, как неожиданно вспоминаю я, — она украшена непонятными арабскими символами и лозунгами на немецком языке: «Heute die Welt Morgens das Sonnensystem», «Ewige Blumenkraft Und Ewige Schlangekraft!», «Gestern Hanf, Heute Hanf, Immer Hanf» [18].

А алтарем служит пирамида с тринадцатью ступенями — и рубиновым глазом на вершине.

Сейчас я с нарастающим смятением вспоминаю, что это символ с Большой Государственной Печати Соединенных Штатов.

— Сюда, — говорит женщина, подталкивая меня автоматом.Мы проходим через еще одну отодвигающуюся стену и оказываемся на аллее за зданием тюрьмы. Нас ждет черный «кадиллак».

— Все уже здесь! — кричит шофер. Это пожилой мужчина, лет за шестьдесят, но с виду крепкий.

— Хорошо, — говорит женщина. — Это Джордж.

Меня втолкнули на заднее сиденье, уже и так заполненное мрачными людьми и еще более мрачно выглядящим оружием, и машина тут же тронулась.

— Последнюю для ровного счета, — крикнула женщина в плаще и бросила в сторону тюрьмы еще одну пластиковую бомбу.

— Верно, — сказал водитель. — Как раз пять штук.

— Закон Пятерок, — злобно фыркнул другой пассажир. — Так им, коммунистическим ублюдкам. Пусть отведают собственного лекарства.

Сдерживаться больше нет сил.

— Что, черт побери, здесь происходит? — возопил я. — Кто вы такие? С чего вы взяли, что шериф Картрайт и его полиция — коммунисты? И куда вы меня везете?

— Заткнись, — сказала женщина, выпустившая меня из камеры, и легонько ткнула меня автоматом. — Поговорим, когда будем готовы. А пока суши штаны.

Машина разгоняется в ночной тьме.

(Федерико Малдонадо по кличке «Банановый Нос» попыхивал сигарой, развалившись в лимузине «Бентли», пока шофер вез его к особняку Роберта Патни Дрейка, в Блю-Пойнт на Лонг-Айленде. Вдруг вспомнились Чарли Уоркман по кличке «Жук», Менди Вейсс и Джимми Землеройка, которым 23 октября 1935 года он отдал приказ: «Не упустите Голландца. Приковбойте сукина сына». Три стрелка бесстрастно кивают. Ковбоить человека неприятно, но эта работа хорошо оплачивается. Когда просто убиваешь, можно проявить меткость, даже артистичность, ведь тут главное — чтобы удостоенный твоего внимания человек больше не жил. Но в ковбойстве, как это называется на их профессиональном языке, нет места творческому самовыражению и индивидуальному почерку: тут главное, чтобы в воздухе было побольше свинца, а от жертвы осталось живописное кровавое месиво — хороший материал для бульварной прессы и предупреждение о том, что Братство нервно и вспыльчиво, так что лучше его не раздражать. Признаком ковбойства «с душой» — не обязательным, но желательным — считалось одновременное убийство вместе с намеченной жертвой нескольких случайных прохожих, чтобы все хорошо себе уяснили, насколько Братство раздражено. Голландец, например, унес с собой жизни двух прохожих. А в другом мире, который пока еще остается этим миром, Альберт Штерн по кличке «Учитель» открывает утреннюю газету от 23 июля 1934 года и, прочитав заголовок АГЕНТЫ ФБР ЗАСТРЕЛИЛИ ДИЛЛИН-ДЖЕРА, тоскливо думает: «Если бы я убил такую важную птицу, мое имя никогда бы не забыли». А еще раньше, 7 февраля 1932 года, Винсент Колл по кличке «Бешеный Пес» смотрит из телефонной будки на окна магазина и видит знакомую фигуру с автоматом «томми» в руках, пересекающую аптеку. «Голландец, проклятая свинья», — выкрикивает он, но его никто не слышит, потому что автоматная очередь уже методично бьет по телефонной кабине сверху вниз, справа налево, слева направо и снова сверху вниз, чтоб наверняка... Но взглянем на картинку под другим углом, и вот уже 10 ноября 1948 года, когда «величайшая газета мира», то есть «Чикаго трибьюн», сообщает об избрании на пост президента США Томаса Дьюи, человека, который не только не был избран, но даже не был бы в живых, не дай Банановый Нос Малдонадо Чарли Жуку, Менди Вейссу и Джимми Землеройке столь подробные инструкции насчет Голландца.)