Конфиденциальный источник - Йен Броган Страница 22

После того как я рассказала маме про убийство, она звонила мне каждый день, а в понедельник вечером поймала у двери в квартиру.

— Ты должна пойти на похороны, — сказала она.

— Не думаю, что мне дадут выходной.

— Тогда на панихиду.

Сидя на табуретке за кухонным столом, я взяла свежий номер газеты, лежавший поверх нескольких писем, и начала просматривать некрологи.

— Панихида сегодня, — сказала я.

— Надо пойти, — настаивала мама.

К тому же подразумевалось, что это мой долг. Мои родители принимали активное участие в общественной жизни Вустера, и я росла с сознанием безусловной необходимости посещения поминок и похорон. Моя мать, женщина очень серьезная и столь же обидчивая, вела быстро пополняющийся список соседей, друзей и родственников, которые не пришли на поминки или похороны, где их ожидали увидеть.

Панихида проходила неподалеку, на улице Уотерман, через три-четыре квартала. Был ясный октябрьский вечер, небо вычистил холодный фронт, пришедший из Канады. Я разорвала прошлогодний пакет из химчистки, достала зимнюю куртку, как раз подходящую для таких церемоний, и быстрым шагом отправилась в назначенное место. Пришла за двадцать минут до начала.

Парковочная площадка была забита машинами и мини-вэнами, и я ожидала увидеть внутри толпу знакомых Барри и просто любопытных, прочитавших объявление в газете, однако там оказалось всего полдюжины человек. Трое из них постоянно отоваривались в магазине Мазурски.

Я побывала в десятке домов для панихид, и они все выглядели одинаково, будь то в Вустере, Бостоне или Провиденсе. Комнаты со стенами нейтрального цвета, высокими потолками, полированными столами и жесткими обшитыми стульями, подчеркивающими, что смерть сурова, какой бы разгульной ни была жизнь.

Первым делом я подошла к гробу и обрадовалась, что он закрыт и мне не придется вспоминать ужас, застывший на лице Барри, или думать, хорошо ли залатали дырку на лбу. Встав на колени перед гробом из красного дерева, я обратила внимание на аккуратно сложенный американский флаг. Мне хотелось запомнить Барри уважаемым ветераном-моряком, успешным бизнесменом и дальновидным человеком. И забыть о том Барри, который присвоил деньги благотворительного общества и обратился за помощью к уличным ростовщикам. Я закрыла глаза и произнесла три молитвы: одну за Барри, другую за его семью и третью за себя.

Потом я представилась сыну Барри, которого видела пару раз за работой в кондитерском отделе. Дрю было около двадцати пяти, и он унаследовал телосложение отца — вылитый моряк. Такие же, как у того, брови — низко посаженные и хмурые. Он взял мою руку в грубые ладони и поблагодарил за то, что я пришла проститься с его отцом. Голос его имел тот же тембр, твердый и очень знакомый.

Когда я произнесла свое имя, он поднял бровь. В глазах вспышкой мелькнуло понимание. Он прервал разговор матери с какой-то старушкой, видимо, бабушкой или тетушкой, и представил меня.

— Это журналистка, которая находилась в магазине, — сказал он.

Надин Мазурски наверняка была красивой женщиной, со стройной фигурой, темными блестящими волосами, завязанными сзади в хвост, и тонкими чертами. Однако в тот день ее лицо приобрело противоестественную бледность, и по глазам я поняла, что она держится на таблетках.

— Большое спасибо, что пришли, — сказала Надин, не глядя на меня.

Дрю не собирался закончить знакомство на этом. Он обнял ее, заставив посмотреть себе в глаза, и произнес уже громче, отчетливее, как ребенку:

— Она написала статью об отце в газете. В воскресной газете.

Что-то мелькнуло во взгляде Надин.

— Ах да, конечно. Прекрасная статья. — Она пожала мне руку. — Спасибо. Спасибо вам огромное.

Принося соболезнования, я заметила, что ее внимание переключилось на кого-то за моей спиной. Я понимала, какой туман сейчас у нее в голове, сама переживала смерть брата и отца. Наверняка Надин потом даже не вспомнит меня.