19-я жена - Дэвид Эберсхоф Страница 21

— Не знаю, с кем вы обо всем этом разговариваете, но, простите, я только что побывал в Месадейле: там ничего не изменилось. Никогда не менялось и никогда не изменится. До этого Пророка был его отец, а до него — его дядя. Один мошенник сменяет другого вот уже более ста лет, начиная с тысяча восемьсот девяностого года и гребаного Аарона Уэбба.

Я поднялся на ноги, дернул Электру за поводок, и мы ушли. Морин пошла за нами по коридору, быстро ступая в босоножках на высоком каблуке.

— Как найти другого адвоката? — спросил я.

— Ваша мама должна подать просьбу об этом.

— Прекрасно. Я ей скажу.

— Кончится тем, что он будет гораздо хуже.

— Почему он не хочет ее спасти?

— Он хочет ее спасти.

— Почему он не возмущается?

— Он не многого бы стоил, если бы все время возмущался.

Я был в таком обломе, что просто готов был заорать. Но тут Морин коснулась меня — ее прохладные пальцы мягко легли на мое предплечье, и я потерял выдержку — расплакался как дитя. Вот блин! Слезы лились, лились не переставая.

— Я не знаю, что мне делать.

Морин усадила меня на стул в обнимку с коробкой бумажных носовых платков.

— Не спеши, приходи в себя.

А я все повторял «простите меня», а она — что, мол, это ничего, все нормально. Она написала номер своего сотового на записке-наклейке и, свернув, сунула мне ее в ладонь, просто на всякий случай. Почуяв надвигающееся групповое объятие, Электра протиснулась между нами и уткнулась носом в промежность Морин.

— Хочется поговорить об этом? — спросила Морин.

Мне хотелось. И не хотелось.

— Странно было возвращаться туда?

— И да и нет. Нет, потому что все осталось таким, как было. И — да, потому что я снова почувствовал себя как бы ребенком и все время ожидал, что вот-вот маму увижу.

— А можно мне спросить тебя о чем-то? О чем-то, чего я никак не могу понять? — Морин придвинулась поближе. — Отчего же все эти люди вот так верят в него?

— Они не знают ничего другого.

— Я понимаю, но в наши дни, в нашем веке?!

— Я знаю, это прозвучит как бред сумасшедшего, но весь наш мир начинался и заканчивался в Месадейле. В том-то все и дело. И знаете что? Для большинства из них… для большинства из нас этого было вполне достаточно.

Она покачала головой, вроде ей рассказали самую нелепую на свете историю.

— Ты не против, если я спрошу тебя, какой он, — продолжала она, — Пророк этот?

— Он… Не знаю. То есть я хочу сказать, я его толком и не знал никогда. Просто он всегда был там, но я никогда по-настоящему с ним не разговаривал или как-то еще… Я только видел его в церкви по воскресеньям. Он обычно неподвижно стоял, когда службу вел, он не из тех, кто взад-вперед ходит, его ноги всегда прочно установлены на одном месте, и похоже, что он сам — часть алтаря. Чем больше я думаю об этом, тем трудней мне его описывать. Вроде как пытаешься ветер описать.

— Он старый или молодой? Толстый или худой?

— Он старый, только я, по правде, не знаю, сколько ему лет. Это знаете как? Вы представляете, что Бог стар, но не знаете насколько. Что-то вроде того. Мне думается, лучше всего я помню его голос. Он не из крикливых, голос у него вроде как тихий и довольно высокий, и он чуть-чуть пришепетывает. Помнится, голос этот очень мягкий, такой баюкающий, он прямо втягивает вас в себя. Помню, когда я маленький был, я в церкви сидел у мамы на коленях, а она целовала меня в макушку и шептала: «Слушай, сынок, это голос Бога».

— Ну это же просто нехорошо — говорить детям такие вещи.

— Это-то еще ничего. В школе учительница, бывало, ставит кассету и мы часами слушаем Пророка. Мальчикам он часто говорил об истории священничества. Куини мне рассказывала, что девочкам он говорил о ведении домашнего хозяйства, о роли хорошей, доброй жены, о покорности — о всяких таких вещах. Но большую часть времени он говорил о конце света, который всегда должен был вот-вот наступить. Он говорил нам, что когда-то нам придется перерезать горло нашим врагам, как это когда-то сделал Нефий. — Я поднял взгляд на Морин. — Вы уверены, что хотите слушать про все это?

— Если ты хочешь мне это рассказать.

— Они в школе учили нас делать это. То есть как надо горло резать. Мы должны были практиковаться в школьном дворе на кроликах и курах. «Когда вы делаете это, вы должны молить о силе духа» — так говорил Пророк на пленке, а потом начинал описывать, как выглядит горло человека, если откинуть его голову назад, и как надо рассечь это горло от уха до уха, и как будет выглядеть кровь, хлынувшая из раны, густая и горячая, и как мы не должны этого пугаться. Когда мы становились старше, мы должны были забивать собак и овец. Но я отказывался это делать, никогда не мог убить собаку… Думаю, то были первые, слабые ростки сомнения, потому что я понимал — не знаю как и почему, просто понимал, и все: эти животные не должны погибать. Все это было подготовкой к тому дню, когда наши враги явятся убивать нас, — вот что он нам говорил. А мы сидели там часами и слушали его голос из магнитофона, а потом у нас проводили экзамен. Казалось, это самая естественная вещь на свете — ходить в школу и учиться таким делам с голоса на кассете. — Я помедлил и рассмеялся. — Я хочу сказать — теперь это кажется такой вонючей мурой, но, когда я был мальчишкой, нам в самом деле представлялось, что в классе с нами — Бог.