Семейная реликвия. Тайник Великого князя - Елена Зевелева Страница 20

– Ты чего это, Неразов, так раскипятился? Я разве сказал, что идти ты должен, Борис?

При его последних словах ребята приподнялись, напряглись и буквально через минуту выбросили перед собой пальцы. Воодушевленный таким исходом дела Боб стал считать. «Раз, два, пять, семь, тринадцать», – показывая своим указательным пальцем то на одного, то на другого. При слове «тринадцать» Борис остановился, указывая на молча сидящего рядом с ним Глодова – долговязого, длиннорукого студента театрального института.

– Извини, Славик, но сегодня крайним будешь ты, – довольный своим подсчетом, констатировал он. – Фортуну, старик, не обманешь, хотя Иванову это бы, считаю, больше подошло.

Глодов согласно кивнул головой. Потом поправил двумя руками шевелюру, вытер со лба правой рукой пот, потом еще раз обтер лицо и без того мокрой майкой, не торопясь отпил глоток пива из своей граненой кружки. Также молча встал, всем видом демонстрируя полное безразличие к выпавшей на его долю сегодня почетной миссии по сбору снарядов на поле. Он швырнул мокрую майку фирмы «Адидас», подаренную ему кем-то из участников матча Узбекистан – Венгрия, в котором ему довелось недавно участвовать, и нехотя побрел в сторону сектора для метаний в левом углу футбольного поля. В этот момент его взгляд привлек подошедший к окошечку для раздачи пива, шашлыка и другого нехитрого меню спортивного кабачка, в глубине которого призывно шкварчали кипевшие в раскаленном масле большие узбекские беляши, сухощавый черноволосый парень в выпущенной поверх темных джинсовых брюк расстегнутой до конца рубашке в тонкую фиолетовую полоску на белом фоне, с закатанными до плеч и без того короткими рукавами. Внизу, у самой ширинки, уголки его рубашки были на провинциальный залихватский манер завязаны маленьким двойным узлом, на ногах были красно-белые новомодные кроссовки чешского производства на желтой пластиковой подошве под каучук, которые местная молодежь, мечтавшая приобрести такие, по неведомой всем причине почему-то называла «бутасы». Лица парня Вячеслав не видел. Зато заметил под закатанным правым рукавом большую синюю наколку. Длинный, чуть не до локтя, кинжал, который от рукоятки до острия обвивала пышногрудая и пышноволосая русалка с выпученными глазами.

«Смагин», – молнией мелькнула в голове Вячеслава мысль, заставившая его вздрогнуть, мигом забыть свою полусонную расслабленность, внутренне собраться и даже не на шутку насторожиться.

«Интересно, что он может здесь делать? Пивка, что ли, зашел попить? Вероятнее всего, ведь в городе пива днем с огнем не найдешь, а здесь всегда есть, причем свежее», – иного объяснения появлению Смагина близ выгоревшего на солнце запасного поля стадиона «Пахтакор» Глодов для себя найти в этот момент не мог. Известный в городе бандит, участник и заводила бесчисленных драк на вечерах в школах и институтах и даже некоторых грандиозных побоищ в различных районах города – что еще он мог делать здесь?

«Нужно будет обязательно сказать об этом Наркасу, тот все сразу поймет и разберется, – подумал он. – А то, не ровен час, все наше пивопитие с шашлыком, беляшами, а тем более вместе со спортсменами сборной страны, может накрыться медным тазом, – решил он. – Кто знает, может, Смагин и не за пивком сюда пожаловал. Всего можно ждать от этого мерзавца».

Подходя к полю и стараясь не привлекать к себе внимания, Глодов осторожно оглянулся в сторону окошечка, к которому прилип Смагин, оставив за спиной загорелые жилистые руки с приличной мускулатурой и большой голубой наколкой на плече. Именно в этот момент он поймал на себе взгляд пронзительных, колючих водянистого цвета глаз нежданно-негаданно обернувшегося в его сторону Смагина, увидел через распахнутую рубашку его довольно узкую, выступающую вперед «грудь сапожника» и свисающее над поясом брюк маленькое брюшко. От всего этого Глодова просто взяла оторопь, стало даже как-то не по себе.

Со Смагиным Вячеслав сталкивался несколько раз. Однажды на вечере в своем институте, когда вышел во двор с ребятами покурить, тот в окружении нескольких отъявленных бандитов выяснял с кем-то с помощью кулаков отношения. Да еще в аэропорту, в ожидании рейса на Москву – Смагин, стоя в длиннющей очереди на оформление багажа, провожал невысокого, явно в возрасте, но достаточно молодо выглядевшего белесого мужика с каким-то змеиным взглядом колючих глаз. С виду то ли грек, то ли бухарский еврей, в кожаном пальто и до блеска начищенных черных туфлях. Издалека он выглядел достаточно импозантно, даже красиво, а при более близком рассмотрении произвел на Глодова просто отталкивающее впечатление. Сильно жестикулируя, он объяснял что-то Смагину в невероятно развязной манере, а тот держал в руках его желтый настоящей кожи чемодан и слушал внимательнейшим образом. И еще мельком Вячеслав видел Смагина где-то в самом центре города, во время излюбленных Глодовым вечерних прогулок с девушками по бульвару Карла Маркса. Вот, пожалуй, и все. Но каждый раз при виде этого человека его по какой-то непонятной ему причине охватывал такой страх, что коленки начинали дрожать. Вячеслав, ощущая от этого полный дискомфорт, всегда возвращался домой в преотвратном настроении. Сам он был высоким и крепким во всех смыслах молодым человеком с солидной мускулатурой и недюжинной физической силой, в немалой степени приобретенной благодаря спортивным занятиям. В зале штанги начинал разминку с рывка в девяносто килограмм, а жи-мовую тягу, излюбленное упражнение метателей, заканчивал весом двести тридцать – двести сорок килограмм. Но субтильного Смагина при этом серьезно боялся и здоровался с ним, издалека приветствуя и слегка склоняя при этом голову, хотя лично даже не был знаком.

Шурка Смагин был родом из семьи военнослужащего и жил на «полкушке», как называли в Ташкенте большой военный городок, выстроенный после войны пленными немцами, японцами и другими интернированными солдатами Второй мировой, воевавшими против СССР и стран антигитлеровской коалиции. Но известен он был в городе отлично. Его фамилию и отчество прекрасно знали и в милиции, и даже в КГБ, но далеко не потому, что отец Смагина, в прошлом боевой офицер, служил полковником штаба Туркестанского военного округа, а мать была завучем престижной школы № 25 по улице Шота Руставели и одна из немногих жителей республики имела звание заслуженного работника образования. Сын же их стал известен исключительно тем, что, как пелось в одной песенке, он «с детства был испорченный ребенок, на маму и на папу не похож». «Отрывным парнем», сотканным будто бы из противоречий, с резким и буйным нравом и «нордическим» характером, от которого можно было ожидать всего, что угодно, но только не нормальных поступков, обычно присущих детям, воспитанным в таких семьях. Где появлялся Смагин, там всегда ждали чего-то из ряда вон выходящего: то ли погрома, то ли серьезной драки, то ли поножовщины и даже убийства.

Поговаривали даже, что за ним тянутся куда более серьезные дела, из-за которых неминуемой для других на его месте тюремной решетки Шурке удалось избежать только благодаря своему папаше и его бесчисленным еще со времен войны связям во властных и силовых структурах республики и даже страны. Считалось также между мужиками и «серьезными» людьми чуть постарше, что за спиной Смагина стоит не кто-нибудь, а известный своим буйным нравом и неслыханной дерзостью воровской авторитет Вогез Хачатрян по кличке Дед. Поговаривали, что главная «крыша» его была даже покруче Деда, а именно некий Папа – гроза всех тогдашних предпринимателей и цеховиков, ни имени, ни отчества, ни фамилии которого Глодов не знал. И даже никогда не слышал. Знал только от знакомых ребят, что величали этого человека то ли Гюрза, то ли Старая гюрза. И то, что родился он в этих местах, был похож на русского или грека и происходил чуть ли не из старинного басмаческого рода беков, а может, и ханов, манапов, баев или кого другого. Хотя мать его была русской женщиной, истинно христианской душой, «свалившей» когда-то от «красного террора» в Среднюю Азию и умершей здесь в полнейшей бедности. Рассказывали Глодову и другие версии, которым, честно говоря, он слабо верил, поскольку был полностью убежден, что никто из этих рассказчиков всей правды не знал, да и, можно сказать, даже боялся знать. Поэтому и плел всякие догадки, выдавая их за чистую монету.