Миллионы Стрэттон-Парка - Дик Фрэнсис Страница 20

Все это он произнес легкомысленным тоном, словно подсмеиваясь над собой, но закончил монолог с глубоким чувством:

– Мне ужасно не хватает старика, знаете ли, ужасно.

Так мы неторопливо беседовали, пока снова перед нами не замаячили демонстранты в шерстяных шапочках.

– Стрэттон-Хейз, – сказал Дарт, – почти сразу за воротами. Недалеко. На самой границе ипподрома. Хотите посмотреть его? Это там жила ваша мать с Китом. Там она бросила Ханну.

Я посмотрел на часы, но любопытство возобладало над чувством родительского долга. Я сказал, что мне это очень интересно, и мы поехали.

Стрэттон-Хейз был полной противоположностью конрадовскому дому – целостная старинная громада в духе Хардвик-холла, только меньшего по размерам. Здание семнадцатого века, прекрасная гармония стекла и камня, построенное в елизаветинские времена сказочных богатств. На протяжении четырехсот лет оно выглядело точно так же, как сейчас, и, конечно, так же, как сорок лет назад, когда моя мать вошла в него невестой.

Она говорила про «стрэттоновский дом» как бессердечный каменный мешок, стены которого, подобно зловещему экрану, отражали ее страдания и горести, поэтому я совершенно не был подготовлен к его легкому, ненавязчивому великолепию. Мне он показался дружелюбным и гостеприимным.

– Его купил мой прапрадед, – так, между прочим, заметил Дарт, – он считал, что это подходящее место для свежеиспеченного барона. Первая баронесса считала его не столь уж аристократическим. Ей хотелось колонн, фронтонов, портиков.

Как и до этого, мы проникли в дом через неприметную боковую дверь и, как и тогда, очутились в черно-белом холле, на этот раз выложенном мрамором. Здесь было больше свободного пространства, чем мебели, высокие окна не закрывались занавесями, и, как говорила мать, в этом доме звучало эхо ушедших поколений.

– Кит обычно занимал западный коридор, – сообщил мне Дарт, поднимаясь по широкой лестнице. – После развода с вашей матерью он снова женился, и дед заставил его с новой женой взять Ханну к себе и поискать другое место для жилья. До того, конечно, как я родился. Мне кажется, что Киту не хотелось уезжать, но дед настоял на своем.

Дарт повел меня через немеблированную часть дома, завернул за угол в длинный коридор с темным деревянным полом, длинным ярко-красным ковром во всю его длину и высоким окном в самом конце.

– Западный коридор. Все двери не заперты, – проговорил Дарт. – Раз в месяц в комнатах сметается пыль. Можете взглянуть, если желаете.

Я взглянул, испытывая глубокую неловкость. Вот где моя мать переживала побои и то, что теперь называют супружеским изнасилованием. В их спальне время застыло. Меня в ней проняла дрожь.

Гардеробная, будуар, кабинет и гостиная, незанавешенные высокие окна выходили в коридор. Викторианская ванная комната и кухня двадцатого века были встроены в помещение, которое, вероятно, было в свое время спальней. Никаких признаков детской.

Я вернулся назад по коридору и поблагодарил Дарта.

– В этих комнатах никогда не было занавесок? – спросил я.

– Они давно уже истлели, – сказал Дарт. – Дедушка велел их выбросить и не позволял бабушке заменить их. – Он направился к лестнице. – Дедушка с бабушкой жили в восточном коридоре. С архитектурной точки зрения, это то же самое. Ковры, занавески, все очень красивое. Бабушка все там выбирала сама. Здесь теперь так пусто без них обоих. Большую часть вечеров я проводил с дедушкой в их гостиной, но теперь стараюсь не заходить туда.

Мы спустились по лестнице.

– Где же вы в таком случае обитаете? – спросил я.

– Здание построено в виде буквы Е, – объяснил он. – Я занимаю первый этаж южного крыла. – Он показал на широкий проход, уходивший в сторону от главного холла. – Дом отошел по наследству к отцу, но они с мамой не хотят здесь жить. Над северным крылом нет крыши, – сказал он. – Смешно сказать, но если часть дома не пригодна для жилья, на него снижают налоги. Для северного крыла нужна новая крыша, но оказалось, что выгоднее вообще снести крышу и предоставить погоде делать свое черное дело. Северное крыло – развалина. Внешние стены выглядят нормально, но это только оболочка. Да, так вот отец с матерью не хотят здесь жить, говорят, что этот дом слишком большой. Я договорился с отцом, что мне разрешат остаться здесь в качестве квартиросъемщика. Кит хочет выкинуть меня, а сам поселиться здесь, ему эта мысль покоя не дает.

– Содержать такой дворец – тратить целое состояние, – заметил я.

– Ну, вот я и говорю, что нам выгодно, что на северном крыле нет крыши, – с удовлетворением напомнил Дарт.

«Скоро я выберу время и загляну сюда, попрошу осмотреть развалины», – подумал я, но в тот момент меня заботило только то, чтобы поскорее освободить Гарднеров от затянувшегося пребывания с ними моих детей.

Дарт любезно довез меня до главных ворот, это за милю от Стрэттон-Хейза, где нам преградил дорогу здоровенный бородач в шерстяной шапочке, встав прямо перед радиатором машины. Выругавшись, Дарт нажал на тормоза, ему больше ничего не оставалось.

– Они это делали и раньше, – сказал он. – Останавливали тетю Марджори, когда она ехала на собрание акционеров. И отца, и Кита. Кидаются как собаки.

Поскольку Роджер Гарднер направил меня к своему дому через вход, расположенный в самом конце территории ипподрома, мне не пришлось проезжать через строй пикетчиков. Мальчики, я был в этом уверен, были бы в восторге от этого зрелища, наблюдая за ним из автобуса, где они чувствовали себя на своей территории и в полной безопасности.

Бородач держал плакат с надписью, выведенной красной краской: «Права лошадей прежде всего». Он стоял как вкопанный перед автомобилем, а женщина с худым усталым лицом в это время барабанила в боковое стекло Дарта, требуя, чтобы он опустил стекло. Дарт бесстрастно отказывался, чем заставил ее завизжать, смысл вопля сводился к тому, что все, кто имеет отношение к скачкам, убийцы. Ее истерическая страстность напомнила мне Ребекку, и я подумал, интересно, что у таких людей за чем следует: склонность к одержимости, а потом соответствующая деятельность или наоборот.

Она размахивала плакатом в черной рамке с устращающей надписью «Смерть любителям скачек», к ней присоединилась женщина повеселее с плакатом, на котором можно было прочитать «Свободу лошадям».

Кто-то требовательно стучал в окно с моей стороны, я повернул голову и взглянул в горящие глаза молодого фанатика, пышущего испепеляющим жаром истового евангелиста.

Он вопил: «Убийца!», имея в виду мою особу, и старался сунуть мне перед глазами увеличенную фотографию мертвой лошади на белых перилах ограды ипподрома. «Убийца, убийца», – повторял он.

– Они свихнулись, – равнодушным голосом проговорил Дарт.

– Они делают то, что считают правильным.

– Бедняги.

Теперь вокруг машины собралась вся группа миссионеров новой веры. Они стояли, испепеляя нас взглядами, но избегая откровенно угрожающих телодвижений. Их преданность своему делу не шла дальше морального давления и не переходила в попытки разделаться с нами физически. Им очень хотелось бы попинать нас ногами и этим Доказать истинность своей веры. Вряд ли в их силах прикрыть отрасль, в которой занята шестая часть всей рабочей силы в стране, но наскоки демонстрантов становились все более агрессивными.