Ядовитая боярыня - Дарья Иволгина Страница 20

— Погоди, не уходи, — удержал его старый слуга. — Любопытно басурман рассказывает.

Конюх сел, демонстративно отвернувшись.

— Он в простоте это делал, — подчеркнул Эльвэнильдо. — Понимаешь? От чистого сердца. Потому что сердце у этого скомороха было чистое. И Богородица поняла это, ведь Она провидит такие вещи…

— Какие вещи? — не понял кравчий.

— Ну, насчет сердца, — пояснил Эльвэнильдо. — И стало Ей жалко бедного бродягу, который никем не просвещен и только то и умеет, что петь да ходить колесом… Ей жалко его стало! Она сошла с постамента…

— Кто? — перебил кравчий. — Ты яснее говори, а то слова жуешь… одно слово, татарин.

— Ну да, — пробормотал Эльвэнильдо. — Статуя Богородицы ожила и сошла к скомороху, стала его утешать…

— Статуя? — взъелся конюх. — Где ты статуи у нас видел?

— Это в латинском храме было, — вынужден был сознаться Эльвэнильдо.

История о «жонглере Богоматери», широко известна была не только в ролевой среде. Харузин знал, что ею утешались верующие актеры в царской России — других историй о покровительстве скоморохам в церковной традиции, вроде бы, не хранилось. А на одной игре даже был такой жонглер. Приехал, по его собственному признанию, атеистом — поиграть в популярный сюжет, а уезжал глубоко верующим человеком, ибо, выделывая акробатические трюки на поляне с крестом, долженствовавшей изображать тот самый Божий храм, перед мятой репродукцией Сикстинской Мадонны Рафаэля, вдруг ощутил присутствие Божьей Матери.

«Картина Рафаэля тут ни при чем, — рассказывал он позднее у костра, захлебываясь, — вообще, ни крест этот из сосновых палочек, ни поляна — ничто значения не имело… Просто я — и Богоматерь. Я понял, что Она смотрит. И жалеет меня. И себя как будто со стороны увидел — глупого, слабого… Зачеты у меня не сданы, например, с мамой вчера поругался зачем-то… Ну, не знаю… Такой доброты я ни от кого не видел…»

И уехал чувак с игры реально верующим христианином. Окрестился потом, ребята говорили.

Такие религиозные откровения на играх чаще всего случаются с ребятами неверующими. Для Бога любой повод хорош, лишь бы уцепить душеньку и потащить ее рыболовным крючочком к свету, к ясному солнышку…

Это Эльвэнильдо теперь так рассуждает, а как он тогда подумал — теперь уж и не вспомнить. Кажется, позавидовал «игровому кайфу». Нечасто случается так классно поиграть.

А вот приятелям своим новым напрасно он про латинский храм проговорился. Теперь начнется…

И точно. Конюх, оскорбленный в лучших чувствах, объявил:

— Латинники нам не указ, а указ нам — царь-батюшка и то, что в Божьих церквах говорится!

После чего встал и удалился. По его спине Эльвэнильдо читал, точно по книге: завтра глупого басурмана не только навоз ожидает, но и какая-нибудь дополнительная трудность. Поручат ему отделять зерна от плевел. Вручную. И лошадям по зернышку скармливать. Ну и пусть.

— Вишь, зерцало добродетели, — добродушно усмехнулся старый слуга. — Господин наш Глебов — он другой. Он, знаешь, к людям сердечный, даже если у кого и есть недостатки… кх-кх… Ну, по слабости что не бывает… И вот праздник у нас был — пригласил скомороха. Пусть бы гости потешились, да и слугам перепало — мы в щелку подсматривали, кто смог, конечно…

— Смешной был? — спросил Эльвэнильдо. Хотя, разумеется, знал — конечно, смешной. Неделька умел народ потешить. Невероятно думать, что этого жизнерадостного человека больше нет на свете.

Харузин был еще маленьким, когда умер великий комик — Луи де Фюнес. Для мальчика это оказалось настоящим потрясением: тот, с кем были связаны только смешные воспоминания, лежит в гробу! Не может такого быть. Просто не может. Как прикажете оплакивать комика? Слезами? Плакать рядом с тем, кто смех превратил в смысл своей жизни?

Вот так же, только еще острее, переживал Сергей смерть Недельки. К тому же, он не видел мертвеца, не укладывал его в могилу, поэтому все чудилось: ушел старый скоморох странствовать по обыкновению и спустя неделю-другую вернется в дом к Флору. И снова будет смеяться и ворчать попеременно, учить уму-разуму молодых и для собственной потехи жонглировать во дворе яблоками и плошками.

— Скоморох отменный, — согласился кравчий. — Хороший. Все хохотали… Даже латинник, хоть он-то через слово понимал — и то хорошо, если через слово.

— Какой латинник?

— А у господина Глебова латинник был в гостях, — охотно рассказал кравчий. — Одет чудно, не по-нашему, морда длинная — лошадь лошадью, а не человек. Все зубы скалил желтые. И пахло от него по-другому. И у пота дух другой, и еще он чем-то мазался… Маслом каким-то или духами… Неприятный запах.

— А еще кто был? — спросил Эльвэнильдо, стараясь говорить как бы невзначай.

— Боярина Туренина вдова, — сказал кравчий. И усмехнулся, о чем-то подумав.

«Вдова! — так и ударило в мысли Харузина. — Стало быть, Туренина-то на свете уже нет! Напрасно на него думали».

— А с ней этот был, как его… — напомнил старый слуга. — Странный он.

— А чего тут странного? — отмахнулся кравчий, все еще усмехаясь. — Ванька-ключник, злой разлучник… Известное дело. Госпожа-то Туренина, Авдотья, — она замуж не собирается. Ей и так хорошо, без мужа. Она делами ворочает, а этот-то приказчик — при ней. Она из него веревки вьет, потому что если надоест он ей — все, готово дело, она его к ногтю, и поминай как звали.

— Что за Ванька-ключник? — не понял Харузин. Кравчий слишком быстро тараторил. Хорошо, что старший конюх ушел. Тот непременно бы вспомнил какое-нибудь благочестивое правило, которое запрещает слугам сплетничать. Известно ведь, что от вестей, которые слуги повсюду разносят, промеж государей воздвигаются различные свары и остуды.

— Управляющий делами Туренина покойного, — охотно пояснил кравчий, — он ведь вдовы Авдотьи теперь полюбовник. А она над ним во всем властна. Такая уж женщина. Наш господин Глебов ее и не хотел, быть может, приглашать, но она жениху Настасьиному родня, — Настасья — это дочка Глебова, понял уж? — вот и призвал. Глебов — добрый барин. Никогда такого не случается, чтоб накормил и напоил, а после за очи переговорил и излаял как мог… Всегда с чистой душой человека усадит и все ему подаст.

— А ты, похоже, греха не боишься, — вставил Сергей.

Кравчий только рукой махнул.

— Я со своими говорю, не с чужими.

От этого замечания у Харузина потеплело на душе. Даже неловко как-то стало: к нему по-доброму, а он выпытывает. Сведения собирает. Уже о трех гостях вызнал: каком-то латиннике с лошадиной мордой, вдове Турениной и ее полюбовнике.

— А еще кто был? — спросил Харузин прямо.

— Вишь, любопытный, — сказал кравчий. — Ладно, отвечу. Был отец жениха Настасьюшкиного, Вихторин.

— А он какой?

— Тебе с ним не жить, — ответил кравчий. — У него в дому Настасье жить, а за нее отец решает. Господину нашему он нравится — вот и все.