Евангелие от палача - Аркадий Вайнер Страница 20

Пискнуло слабо в телефонной трубке, и дебелый тестяной голос матушки Галины попер из нее, как перекисшая квашня. Она мне радуется. Она меня любит… Она обо мне… Их сытую скучную жизнь я делаю нарядной. Попы у нас живут тоже довольно странно Они похожи на бояр из оперы «Хованнщина, только им после спектакля не велят разгримировываться и переодеваться.

— Пашенька, ненаглядный ты наш! — голосила попадья. Совсем забросил стариков, позабыл, не приходишь, и отца Александра вконец покинул…

Ага, значит, не сказал вчера дружок мой, святой отец, как мы погудели в Доме кино. Не доложился в дому, голубь мой пречисчый. К бабам, видать, опосля подался.

— Ты бы пришел к нам, нажарю тебе свиных котлеточек с грибочками — как любишь… И настоечка на смородиновых почках для тебя припасена…

— Какие же котлеты нынче, мать Галина? — спросил я ехидно. — Вторая неделя поста течет, ты чего?..

Галина подумала маленько и, ничуть не меняя наката своей просфорно-булочной опары, сообщила ласково:

— Родненький ты мой, это же ведь ты, ненаглядный, будешь лопать свинину, убоину противную, мясище грешное. А мы только посмотрим. Нам греха нет, а тебе все одно.

— Ох, Галина, это мне надо было на тебе жениться, а не нашему отцу святому. Мы бы с тобой делишек боевых наворотили о-ох!..

— Стара я для тебя, Паша, — скромно захихикала попадья. — Ты ведь любишь чего помоложе — телятину, поросятину… девчатину… Ладно уж, Господь даст — со своим батюшкой век докукую…

Им с Александром лет по сорок. Четверо детей. Дом забит добром под крышу. Как бы старые. Как бы смиренные. Как бы постные. Одно слово — оперные бояре.

— Хорошо, дай мне к телефону своего батюшку, я с ним тоже покукую…

— Как же я тебе его дам, Паша! Ты на часы глянь: отец Александр обедню в храме служит. Сегодня воскресенье!

— А-а, черт! Забыл совсем! Конечно, воскресенье! Значит, так, мать моя, как приедет, скажи ему — пусть сразу позвонит. Дело есть…

— Что, никак снова за границу поедете? — оживилась попадья.

— Поедем, поедем. За границу сознания… — и положил трубку.

Все хотят за границу. Прямо сумасшествие какое-то. Мне кажется, нынешние начальники тоже хотят переехать за границу — на те же должности, но за границей. С хрущевских времен повелось, с тех пор, как этот калиновский дурень из «железного занавеса» дров наломал. Иногда мне кажется, что я остался в нашей земле последним патриотом. Я бы за кордон жить не поехал. Мне и здесь хорошо. Там так не будет. Там — мир чистогана. Чувства в расчет не берутся. На дураках и всеобщем бардаке не разживешься. Там счет немецкий, каждый платит за себя. А у нас все общее. Все платят за всех, а съел только тот, кто смел. Нет, мне заграница не нужна. Я могу обойтись импортом. Родные березы дороже. Мне и здесь хорошо. Мне и здесь хорошо. Было. Хмарь надвинулась. Морок. Серый блазн. Набрал номер телефона Лиды Розановой. Она все-таки свидетель де визу — воочию видела Истопника. Долгие гудки.

— Какого черта? — хриплым, заспанным голосом наконец отозвалась.

— Бесстыжего! — находчиво сказал я. — С вами говорит Бес Стыжий.

— Это ты, Пашка? — зевнула Лида. — Зараза. Чего тебе, дураку, не спится?

— С женой спозаранку ругаюсь. Вернее, она со мной.

Лида похмыкала в трубку, я слышал, как чиркнула около микрофона зажигалка.

Она курит чудовищные кубинские сигареты, черные и зловонные. Затянулась, сочувственно сказала:

— С этими разнополыми браками — одни дрязги и неприятности. Гомосексуальная любовь для духовного человека — единственный выход.

— Ага, выход хороший, — усмехнулся я. — Вход неважный.

Лида гулко засмеялась, заперхала сиплым кашлем, подавилась, черным дымом, спросила одышливо:

— Так чего тебе, чертушка, надо?

— Пиявку. Лет восемнадцати, килограммов на шестьдесят. Кровь оттянуть.

— Дудки! Мои пиявочки пусть при мне будут. Что тебе своих не хватает? И вообще — все ты врешь, не за тем звонишь. Чего надо?

— Справку. Твой обостренный взгляд художника. Кто был человек, которого я выгнал из-за стола?

— Когда? — удивилась Лида.

— Вчера. В ресторане.

Она задумалась, припоминая, просипела в трубку:

— Павлик, это, наверное, когда мы ушли уже… Я не помню.