Почти семейный детектив - Людмила Мартова Страница 2

Пахать на четырех работах Ганне не нравилось, но в нынешние времена получать четыре зарплаты было надежнее, чем одну или даже две. Именно поэтому Ганна надрывалась, по образному выражению президента, как раб на галерах. В последнее время себя было гораздо жальче, чем президента, но думать про это было нельзя. Жалость съедала время, а главное — силы. А их нужно было беречь, чтобы работать.

Кроме того, у Ганны имелось хобби, которое, как она надеялась, рано или поздно должно было перерасти в работу номер пять, а со временем заменить работы номер один, три и четыре. Бросать драмтеатр она не собиралась, там ей было интересно. Ганна писала детективы, и их даже издавало очень крупное, и очень известное московское издательство с хорошей репутацией и громким именем.

С издательством дела обстояли не совсем чисто, и Ганну это смущало. Она была уверена, что издают ее не за хороший слог и богатую фантазию, а просто так, по знакомству, но именно этому знакомству она, в первую очередь, и собиралась доказать, что может стать действительно популярным и читаемым автором.

Писала она каждый день, выделяя полтора часа в то время, когда у нормальных людей был обеденный перерыв. Иногда она оставалась за рабочим столом и после семи, потому что, еще раз повторим, была человеком высокоорганизованным, и запланированную на день норму выдавала на-гора обязательно.

Все было хорошо, особенно в дни зарплаты. И на Генькиной шее она не висела, и салон красоты по выходным посещала, потому что могла себе это позволить, и обновки себе покупала с завидной для подруг регулярностью, и даже Вовку вполне могла обеспечить сама, без помощи его отца, пусть даже эта помощь и переводилась ей на карточку регулярно и в весьма достойном объеме.

Вот только от жизни, в которой не было ничего, кроме работы и обязанностей, она очень сильно устала. Так сильно, что не радовали ни обновки, ни Вовкина самостоятельность, ни вечно ею недовольный Генька. Перед ним она была виновата, потому что домашним хозяйством занимался в основном он. Убирал в квартире, покупал продукты, готовил еду, стирал белье. Во-первых, у него это получалось гораздо лучше, чем у Ганны. А во-вторых, Генька все равно уже больше года нигде не работал. Вообще-то он был журналистом, но считал ниже своего достоинства горбатиться за копейки.

Иногда в голову к Ганне забредала крамольная мысль, что зарплата, которую он раньше получал в своей редакции, вполне перекрывала сумму, получаемую ею в драмтеатре, а это значит, что хотя бы одной работой в ее жизни могло бы быть меньше. Но сказать это вслух, не обидев Геньку, она не могла. Да и опять же в театре ей нравилось и уходить оттуда она не хотела. А раз так, то какой разговор…

Ганна прошлепала на кухню, щелкнула кнопочкой чайника и снова вздохнула. Чайник был новым, недавно купленным взамен перегоревшего. Стеклянный, прозрачный, переливающийся красивыми синими всполохами во время закипания. Чайник выбрал Вовка, и Ганне было ужасно жалко денег, потому что стоил он в три раза дороже, чем обычный пластмассовый собрат, а воду кипятил и накипь собирал точно так же. Но сын очень хотел этот чайник, точь-в-точь такой, как у друга, и Ганна скрепя сердце его купила, чтобы доставить ребенку радость. Для чего еще она работает, если не для этого?

Она достала пакет с молотым кофе, насыпала во френч-пресс две ложки с горкой, вдохнула волшебный аромат и вдруг вспомнила. Боже мой, с завтрашнего дня она же в отпуске! Как же она, спросонья, про это забыла? Сегодня она вычеркнет в ежедневнике все свои дела, допишет главу очередного романа, раздаст наказы коллегам и сослуживцам, а завтра с утра соберет чемодан и вместе с Вовкой поедет в Москву, на время забыв про работу и Геньку. Там у нее встреча в издательстве, затем она сдаст сына на руки отцу, захотевшему провести с сыном майские праздники, и вечером сядет в фирменный поезд «Двина», который отвезет ее из Москвы в Витебск.

Вообще-то Ганна мечтала провести отпуск в Риме, но курс евро рос быстрее, чем ее доходы. Поэтому, не желая расстраиваться из-за того, что нельзя изменить, Ганна и решила уехать на родину родителей, в Витебск, где она была в последний раз еще совсем ребенком. Квартира была забронирована, билеты на поезд куплены, Генькино недовольство проглочено. Впрочем, недовольство он проявлял больше для форсу, искренне радуясь возможности остаться наедине с пивом и чемпионатом мира по хоккею.

Да. Завтра отпуск. Целую неделю она не будет придумывать слоганы и составлять графики, пялиться в бесконечные социальные сети, расстраиваться из-за гадостей, которые там пишут, и ломать голову над нескладывающимся сюжетом. Она будет есть белорусские драники со сметаной, пить лидское пиво и уличный квас из бочек, гулять по позабытым улицам, отдыхать в кафе, когда устанут ноги, просыпаться без будильника и улыбаться без причины. А еще она обязательно съездит в Здравнево. И в Лепель тоже съездит. И от этой мысли она в первый раз за все утро улыбнулась.

* * *

Илья Галицкий проснулся недовольным. Впрочем, сегодняшнее утро ничем не отличалось от других, себе подобных. По утрам он всегда был недоволен, в первую очередь собой. Как-то он попытался припомнить, было ли в детстве или юности подобное, оставляющее тухлый привкус во рту чувство. Вроде нет. Ранние пробуждения в те далекие годы были яркими, веселыми, дарующими азартный интерес ко всему, что обязательно должно приключиться за длинный-длинный день.

Когда он перестал испытывать этот азарт? Он не мог вспомнить точно. То ли когда бизнес начал занимать так много времени, что его перестало хватать на простые человеческие радости, то ли после первого развода, то ли после второго… А может, нет никаких причин для недовольства, и все дело в возрасте?

Сорок восемь лет. Не мальчик уже, вон, виски седые. И печень, как это принято говорить, пошаливает. И давление периодически скачет, и накачанных мышечных кубиков на животе давно уже нет и в помине. Пузо он, конечно, не отрастил, ест в меру и вообще следит за собой, но не атлет, чего уж там. Хорошо хоть лысины не намечается.

Галицкий взъерошил свои густые, хорошо подстриженные волосы, действительно начинавшие отливать сединой, и усмехнулся. Вот зачем он притворяется перед собой, что не знает правды о съедающем его изнутри недовольстве? Все он прекрасно знает и понимает. Он недоволен собой уже десять лет, с того самого момента, как отпустил из своей жизни единственную женщину, которая заставляла его чувствовать себя живым.

Не банкоматом, выдающим деньги по первому требованию, не роботом, многократно повторяющим нехитрые бизнес-операции, не печатным станком, шлепающим книги, не автоматом, выплевывающим стаканчики с мороженым, а живым человеком, ироничным, талантливым и ранимым.

Он прикрыл глаза от внезапной резкой боли в груди. Как она поняла, что он действительно раним? Под толстой шкурой прущего напролом носорога углядела чувствительность и кинулась защищать, оберегать, холить, лелеять, просто любить? Ни до, ни после не было у него такой женщины, а он, дубина, не оценил этого, не сохранил, не уберег ту хрупкую связь, что возникла между ними неожиданно для обоих.

Она всегда была честной и прямой, его девочка. Она не захотела играть в ту извечную игру, которую затевают женатые мужчины, чтобы сохранить и удовольствие, и душевный комфорт. Она просто незаметно отошла в сторону, а когда он хватился, оказалась уже слишком далеко, не догнать. Сколько лет прошло? Десять? Да, уже десять. И все эти годы он просыпается утром, злясь на себя и весь мир, только из-за того, что ее нет рядом.