Десять стрел для одной - Анна и Сергей Литвиновы Страница 2

Зачем ей что-то иное?

* * *

Еще в полусне Лана Сумцова провела языком по деснам. Открыла глаза, бросила взгляд на тумбочку. Увидела. Скривилась. Зубы. Ее зубы. На салфетке. Какая мерзость! Она объездила всю Москву и несколько стран Европы. Консультировалась с маститыми профессорами. Убеждала, умоляла. Тем, кто внушаем, пыталась угрожать. Но ставить импланты все равно никто не согласился. А своих зубов, чтоб прицепить мост, не осталось.

Верно говорят: здоровье и молодость никакими деньгами не купишь.

Лана отвернулась от зеркала – не дай бог увидеть в нем собственный щербатый рот! На ощупь всунула протез. Лишь потом на себя взглянула – и сердито отвернулась от стекляшки. Специально выбирала, чтобы стекло мутноватое. Орех, резьба, Ренессанс, антиквариат. А все равно лицо по утрам – хоть топись. Глаза заплывшие, синяки под ними черные. И вообще вторая подтяжка не удалась. Щеки лубочные, как у матрешки, кожа натянута – кажется, сейчас лопнет. В разрезе глаз проглядывают японские нотки. И нос, если смотреть внимательно, теперь чуть набок. Хирург (тот, что резал) клянется: все со временем встанет на место. Но опытные врачи-косметологи в один голос твердят: подтяжку можно было только один раз делать. А она не удержалась. Пошла еще на одну.

Лана резко, зло встала с кровати. В поясницу стрельнуло. На подушке остались волоски. Неужели все, старость?!

Нет, депрессия, не позволю! Все у меня хорошо. Денег – куры не клюют. Дом в замечательном месте, новенький «Мерседес». Молодой любовник. Ночевать его она, правда, никогда не оставляет. Боится, что храпеть начнет. Или что изо рта у нее будет пахнуть.

Лана бросилась в ванную, под горячий душ. Потом долго стояла перед зеркалом. Один крем, второй, третий. Тональник, пудра, подводка. В волосах замаскировать шиньон, зубы тщательно зафиксировать специальным клеем. Утягивающее белье. Платье в облипку.

На первый взгляд – тридцать.

А чувствуешь себя – на все сто.

Под окном – детский смех. Школа кончилась. Молодежь резвится, носится на самокатах. Лица розовые, носики прямые. Чтоб вы все сдохли!

Лана искренне ненавидела тех, кто моложе.

Сосед – когда в очередной раз поругались – назвал ее злобной мумией.

Ее ровесником, кстати, был. А выглядел как моложаво! Стихи писал. От инфаркта бегал.

«И где ты теперь? – Лана злорадно взглянула на пустой дом. – Из рая на меня смотришь? Да ладно – рай. В земле лежишь, червей кормишь».

Вышла из ванной, покосилась в зеркало: если не приглядываться, почти двадцатилетка. Вы все, завистники, подавитесь!

«А закончу дело – поеду в Швейцарию. Горный воздух, лучшие в мире врачи. Подкорректирую лицо. Если получится, проклятые зубы исправлю».

Пусть юность не продается. Но выглядеть моложе большие деньги позволяют.

* * *

Ольга Васильевна Черемисова стояла на открытой террасе и ловила солнечную энергию. Глаза закрыты, но под веками не черно – пляшут желтые пятна. Кончики пальцев уставлены в небо, по ним стекает тепло. Не слышно птичьего щебета и как ругаются на улице узбеки. Мир для нее онемел, остановился, умер.

Дочь всегда смеялась над ее беседами с солнцем: «Мам, ты бы лучше с инопланетянами на связь выходила».

И соседка, Ланка Сумцова, осуждала: «Дура. Пигментными пятнами пойдешь».

И прохожие косились, крутили пальцами у виска.

Но Ольга Васильевна все свои сорок девять лет оттоптала без оглядки на постороннее мнение. Хотя ее с детства пытались переломить, согнуть, перестроить. К врачам – неврологам и психиатрам – таскали с рождения.

Девочка Оля с первого дня на этой планете вела себя странно. Очень мало спала, плохо ела, закатывалась в истериках. Говорила, что слышит странные звуки. Что умеет разговаривать с птицами.

Неврологи ее лечили лет до пяти. Пока Оля не сообразила, что таблетки можно запихивать за щеку, а потом выплевывать в унитаз.

Когда ей было двенадцать, она сидела на кухне вместе с подружками старшей сестры. Взрослые девочки (десятиклассницы!) гадали на кофейной гуще, Олечка крутилась за их спинами. С любопытством поглядывала на дно чашечек, жадно разглядывала орнаменты на коричневой жиже, слушала толкования, но решительно ни у кого не видела – ни принца, ни богатства, ни тем более студенческого билета.

Только у собственной сестры разглядела картинку: младенец комфортно устроился в утробе, ручки-ножки поджаты.

– Ты с мужчиной познакомишься. Темноволосый, немолодой. Богатый. Замуж позовет, – трещала между тем главная гадалка.

Да где тут замужество? А малыш есть. Палец сосет. Пуповина видна. И писюн изрядный.

Олечка и бухнула:

– Вранье про богатого.

Аудитория мгновенно умолкла.

Ольга выдержала паузу и важно заявила:

– А вот ребенок у тебя родится. Через пять месяцев.

– Что?! – побледнела сестра.

И потянулась врезать подзатыльник.

Оля увернулась, отбежала к порогу. Картинки перед глазами больше не было, но она продолжала говорить – губами словно кто-то посторонний управлял:

– Мальчик. Вес будет четыре килограмма. И глаза синие – как у твоего Юрика.

Сестрица вскочила, бросилась к ней:

– Замолчи, дура!

А одна из старших девчонок лукаво спросила:

– Ты чего это побледнела? Правда, что ли, с Юркой спишь?!

Дальше Оля не слушала – смылась во двор.

Со старшей сестрой встретились только вечером. Та загнала младшую в кладовку, придавила локтем горло, другой рукой зажала рот с носом, прошипела:

– Будешь про Юрку трепаться – по стенке размажу.

Оля заранее глубоко вдохнула и теперь молча терпела, выпускала воздух по граммулечке. А когда сестра ее отпустила, спокойно произнесла:

– Аборт не делай. Иначе больше не родишь никогда.

– Да что ты вообще несешь! Мы с Юриком только… – начала сестра и осеклась.

– Ребенок у тебя точно есть, – уверенно сказала Оля. – Месяца четыре ему. Ручки, ножки уже видны.

Сестра взглянула жалостливо. Приговорила:

– Все-таки психическая ты, Олька.

Младшая спорить не стала.

Когда у сестры – прямо к выпускным экзаменам – родился сын, весом четыре килограмма и синеглазый, клеймо сумасшедшей с Олечки торжественно сняли. Теперь с ней носились, будто с божеством. И постоянно лезли с вопросами. «У нас на работе сокращения. Не уволят?» – приставала мать. «А я когда замуж выйду?» – бесконечно ныла сестрица.

Оля (если была в духе) заваривала кофе. Просила перевернуть чашечку левой рукой от сердца. Всматривалась в бессмысленное нагромождение крупинок. И не видела ничего. Но – чтоб не лишиться привилегий Высшего существа – говорила матери, что не уволят. Только зарплату срежут. А сестре – чтобы наверняка! – обещала мужа лишь к тридцати годам.