Ледяное сердце не болит - Анна и Сергей Литвиновы Страница 2

И опять ледяная промозглость, ветер со всех сторон, хочется в тепло. Бегом-бегом Полуянов донесся до ДЛТ [1]. Здесь он погулял меж прилавками, согрелся и купил Надежде чашку с типично питерским узором: синяя ажурная решетка местного фарфорового завода. Коллеге Кире с работы приобрел шоколадного «Оскара» (бедная девчушка всерьез мечтает о карьере в кино). Секретарше главного Марине Максимовне купил шоколадного ежика.

Затем еще перебежка под ледяным ветром – и он уже в «Севере», в царстве кофейно-кондитерского духа. Здесь он не смог удержаться и снова выпил кофе в бумажном стаканчике и съел пирожное буше. Нигде, ни в знаменитейшем кафе «Флориан» в Венеции, ни в кондитерской «Демель» в Вене не подавали (во всяком случае, по мнению Полуянова) таких вкусных сластей, как в Питере. В «Севере», когда он скромно стоял у столика, рядом с другими приезжими и аккуратно лакомившимися питерцами, в голову ему пришла центральная тема будущей статьи. Затем снова короткий бросок по Невскому – шарф наверчен по самые глаза, закрывает рот и нос. Но колючий ветер холодил руки, ноги – и ничего не оставалось делать, как забежать в «Сладкоежку» близ Елисеевского…

…К концу дня от кофейно-пирожной диеты во рту у Димы образовался сладкий привкус. Даже спектакль у Додина – как всегда, смотрящийся на одном дыхании и как всегда – трагический (если не сказать тоскливый) – не смог его перебить. Срочно захотелось пива и чего-нибудь солененького – это желание Полуянов, выйдя из театра, немедленно осуществил в заведении «У тещи на блинах» у Пяти углов. А потом уже побрел мимо Владимирского собора, Кузнечного рынка в сторону Московского вокзала. Ночной влажный ледяной ветер дул, казалось, из каждой подворотни и проникал в мельчайшие щели сквозь одежду. Редкие встречные шли по пустынному переулку, закутанные шарфами до глаз – не до красоты сейчас, не до стиля. И даже продавцы цветов, бомжи и попрошайки, в любую погоду тусующиеся у Кузнечного рынка, куда-то попрятались.

Дима настолько увлекся сражением с хладным ветром, что даже миновал, не обратив внимания, ту самую подворотню, через которую они с Надеждой убегали от бандитов – а вслед им неслись автоматные очереди [2]. И ведь хотел же остановиться, вспомнить. Подумать только, как давно это было! А теперь они с Надькой живут гражданским браком, почти как муж и жена. И Дима ни на секунду не сомневался: стоит ему заикнуться о том, что надо-де «оформить отношения» – Надя немедленно согласится. А может, и в самом деле жениться? Вон он без нее всего четыре дня, а уже скучает. Тянет его к милой Надюшке. Хочется ее увидеть, обнять… Но жениться – это ведь полный и бесповоротный конец молодости, необязательности, свободе…

Дима настолько промерз, бредя по переулку в сторону Лиговки, что не стал даже заходить (как собирался)

во двор, где они когда-то жили с мамой. Не глянул – в очередной раз! – на бывшие свои окна, за которыми обретались теперь совсем другие люди. Они хоронились за стеклопакетами и чужими шторами и не подозревали, сколько разнообразных детских воспоминаний хранит для Димы их просторная квартира с высоченными потолками…

Последний рывок – Полуянов перебежал Литовский проспект и устремился к боковому входу в Московский вокзал.

Слава богу, поезд уже подали, и в вагоне оказалось тепло.

Не дожидаясь попутчиков, Дима разделся до спортивного костюма и забрался на вторую полку под одеяло. С собой прихватил блокнот – милое дело после командировки, уже в купе, просмотреть записи, сделанные в поездке. И составить план статьи, которую он уже завтра будет писать.

…План был вчерне готов в половине третьего ночи. Дима отложил блокнот на сетчатую полочку, потушил ночник и повернулся лицом к стенке.

Он понятия не имел, что даже в сей поздний час о нем думают два человека.

Первой была засидевшаяся в ночь за книжкой Надя. Однако любовь, теплота и радость, с которыми она вспоминала Диму, с лихвой компенсировались и даже перекрывались той злобой и ненавистью, с какими думал о нем совсем другой человек…

…На-следующее утро столичные минус двадцать пять и сухое безветрие показались курортом по сравнению со вчерашней питерской влажно-ветреной погодкой. Дима бодро шагал по московскому перрону. Настроение было прекрасным. Во-первых, он выспался. Во-вторых, статья была практически готова – осталось сесть написать. В-третьих, мельком очаровав проводницу, удалось разжиться хорошим кофе.

Прямо с перрона он позвонил по мобильному Надежде. Черт, ведь и вправду соскучился по ней.

– Я приехал, – доложил Полуянов.

– Я рада.

Какое-то кокетство в Надькином голосе появилось, эротизм, чего раньше в жизни не было. С таким придыханием она произнесла это короткое «я рада», что внутри у него прямо все зашевелилось, забурлило.

– Я хочу тебя видеть. Прямо сейчас.

– Ничего не выйдет. Я на работе.

– Сбежать! Взять отгул! Уволиться!

– Не могу. У нас сегодня совещание у директора. Меня пригласили.

– Вот как? А я тебе хотел одну вещь сказать…

– Скажи.

– По телефону не стану. Такие вещи по телефону не говорят.

– Ну, вечером скажешь.

– Если я доживу до вечера.

– Тьфу, дурачок, типун тебе на язык!

– Ладно, тогда я тоже поеду на работу.

– Дим, знаешь, что…

– Что?

– Я очень жду вечера.

– А я – еще больше.

В метро уже миновал первый утренний час пик. Полуянов решил сразу ехать в редакцию. Всего пять остановок, одна пересадка. А в голове статья уже сложилась. Можно без промедления запереться в своем кабинетике и отписаться. А потом сдать статью в секретариат – и гуляй. Он поедет к Надюшке, она сегодня в первую смену, и они скоро увидятся. От этой мысли потеплело на душе.

На входе в редакционный корпус Дима за руку поздоровался с пожилым охранником.

– Что-то тебя, Дима, давно видно не было.

Называть на «ты» звезд отечественной журналистики было одной из привилегий редакционных стражей – своего рода компенсацией за их монотонный труд.

– Из командировки только приехал.

– А-а! Где был? В Лондоне или в Караганде?

– В Питере.

– Ну, и как тебе Питер? Бока повытер?

– Дремлет притихший северный город, – цитатой из песни ответил Полуянов, – низкое небо над головой. А как тут у вас?

– Тебе вчера рукопись принесли.

Дима скривился, словно двести граммов спирта хватил без закуски.