Изумрудные зубки - Ольга Степнова Страница 2

– Скажешь тоже! Талия, это когда в одном месте тонко, а у нее во всех местах – талия! Девушка, немедленно слезьте вниз и поешьте!

– Спасибо, я не хочу, – Татьяна свесилась с полки и улыбнулась теткам.

– Немедленно слезьте! Если у вас нет своих продуктов, ешьте наши, все равно половину выбрасывать! Ешьте, а то вас вынесут в Москве на носилках изящную, как мумия!

Татьяна джинсовыми ногами нащупала опору и спрыгнула вниз. Усевшись рядом с тетками, она продемонстрировала готовность что-нибудь съесть. Тетки начали совать ей яйца, куски колбасы, сыр, беляши.

– Ой, не надо так много, – засмеялась Татьяна, – мне за год столько не съесть!

– Ешь! – приказали тетки, подсовывая ей помидоры и огурцы. – К жениху, небось, едешь? И какой мужик на такое польстится? – они толстыми пальцами стали тыкать Татьяну в худые бока. Татьяна завизжала, захохотала и впилась в помидор зубами так, что сок брызнул в разные стороны.

* * *

Сентябрьская Москва была пасмурная и дождливая.

Она не радовала ни солнцем, ни желтой листвой.

Листва была серая, и небо серое, и асфальт серый, и здания серые, и даже машины все были серые. Лето ушло, не оставив красок.

Упакованная в джинсу Сычева передвигалась по улице со скоростью автомобиля. Прохожие уважительно шарахались, давая Сычевой дорогу. Нужно было бы взять такси, но жаль было денег. Впрочем, времени тоже было жаль, но денег – больше. Сычева перебежала дорогу в неположенном месте, – она торопилась. Она всегда торопилась. Ей уже двадцать пять, а страна еще не знает о ее существовании. Ее не узнают на улицах, не просят автограф, для всех она просто девушка с большими амбициями и не очень большими возможностями, если под «возможностями» традиционно подразумевать деньги и связи.

Тверскую перебежать было невозможно, и она нырнула в подземный переход. Выскочила на противоположной стороне и вжарила дальше, с наслаждением и злорадством отметив, что автомобильный поток справа не двигается. Хорошо, что она не взяла такси, хорошо, что не поехала на метро. Деньги сэкономила и нагуляла свежий цвет лица. Вот только промокла немножко. Сычева сложила зонтик, встряхнула его и нырнула в серое здание ИТАР-ТАСС. Там показала охране пропуск, потом заскочила в лифт и поехала на пятый этаж – знакомый маршрут, за два года набивший оскомину. Разнообразие вносили только командировки.

Газета называлась «Власть» и именовала себя международной. Вроде бы распространялась она по подписке в десяти странах мира, но точно ли распространялась и точно ли в десяти, Сычева не знала. Во всяком случае, в столице она имела вес, подписчиков и хорошую репутацию.

Как в любой приличной газете, жизнь здесь раньше двенадцати часов дня не начиналась, но сейчас была уже половина второго, поэтому Сычева удивилась, не обнаружив Глеба за рабочим столом в стеклянном закутке. На такие закутки было разбито все помещение редакции, и Сычева сначала с трудом в них ориентировалась, но теперь чувствовала себя в этом лабиринте, как рыба в воде.

– Нет твоего Афанасьева, Танюха! – крикнул из соседнего закутка Игнатьев.

– Он не мой, – стараясь быть равнодушной, ответила ему Сычева.

– Твой, твой! – подзадорил ее холеный Игнатьев. – Об этом все знают!

Сычева фыркнула, как ей показалось – презрительно. Она демонстративно подошла к телефону, демонстративно набрала домашний номер Глеба и, стараясь, чтобы слышали в соседних ячейках, громко сказала:

– Глеб? Ты еще дома? А как же наш материал? Его завтра сдавать! Что значит, дома у тебя поработаем? Кто к тебе приезжает?! Ну, знаешь, я тебе в соавторы не навязывалась, трахайся там со своими... – Пожалуй, последние слова были не для посторонних ушей, но уж так получилось. Сычева встряхнула еще влажными после дождя волосами, поймала на себе через эти чертовы стеклянные перегородки несколько насмешливых взглядов, сняла джинсовку и включила кофеварку.

– Трахайся со своими! – громко пропела она, чтобы все любопытные поняли, что ей по фигу Глеб, по фигу, что он не пришел на работу, по фигу, что к нему приезжает новая баба, которую тоже зовут Татьяна.

Похоже, Афанасьев решил, что все в мире Татьяны должны принадлежать ему. Он так решил, но она этого не допустит.

Сычева достала из сумки сигареты и закурила. В редакции принято было курить на рабочих местах, и это правило Сычевой нравилось.

* * *

Поезд мчался навстречу новой, неизведанной, взрослой жизни.

Колеса стучали, деревья мелькали, сердце билось в предчувствии волнующей встречи.

Татьяна прижалась к прохладному оконному стеклу, закрыла глаза, и вспомнила, как она познакомилась с Глебом.

...Она на пустынном пляже, в купальнике, с мокрыми волосами, стоит перед мольбертом. Делает мазок, отходит, долго смотрит, что получилось, снова окунает кисть в краски, смешивает их на палитре, делает снова мазок и опять отходит от мольберта на шаг. Она внимательно смотрит то на море, то на свой холст. Море изменчиво, Татьяна пытается поймать его дыхание, движение, цвет, но на холсте, как ни бьется она, остается лишь плоская, мутная синь.

Вдруг кто-то сзади перехватывает ее руку. Не успевает она испугаться, как чьи-то сильные пальцы выдергивают у нее кисть, и кисть эта начинает летать над холстом, касаясь его легко и непринужденно.

Татьяна оборачивается. Он стоит перед ней, в одних плавках, высокий, черноволосый, с потрясающими, пронзительными глазами.

– Да, – говорит она. – Да! Да! Теперь это море. А была просто синяя краска! Как вам удалось это?

Он молча и пристально на нее смотрит. Она смущается и начинает одевать джинсы.

– Не надо! – останавливает ее он. – Не надо, я не маньяк, не грабитель и не сумасшедший. Я обыкновенный журналист в служебной командировке. Надеюсь, вас зовут не Таня?!

Опешив, она поднимает на него глаза.

– И не надейтесь. Меня зовут Таня.

Он вдруг рычит, хватается за голову и с разбегу таранит воду.

– Но ты все равно мне нравишься! – кричит он оттуда.

Она догоняет его, и они плывут наперегонки...

Потом были встречи – частые, короткие и украдкой. Он сразу сказал, что женат, что живет с женой по привычке, что детей у них, слава богу, нет, что вообще он по натуре – свободный, злой, одинокий волк, который не может принадлежать одной женщине. Вернее, не мог... пока не увидел ее в купальнике, перед мольбертом, с мокрыми волосами.

За его колючесть, ершистость, умение по всякому поводу и без повода высказать свое колкое мнение, она стала называть его – Еж.

Он не возражал. Ему нравилось, что она так его называет.

Они встречались каждый день, в восемь вечера, на том самом пляже. У нее была сессия в художественном училище – последний курс! – и она после экзаменов, собеседований и консультаций, не заезжая домой, мчалась к нему.