В поисках прошлого - Джемма О'Коннор Страница 2

Джон Спейн. Его имя и название страны [1]настолько слились у меня в сознании, что я и реку нашу считал Испанией. Потом часто мечтал, что когда-нибудь вернусь в эти края. И видел себя точно таким, каким был в возрасте шести-семи лет, будто опять брожу по берегу в своей синей шерстяной фуфайке, в шортах и в желтых резиновых сапогах. Иногда я видел себя снова сидящим на носу лодки Трапа, опустив руку в воду, пока в нее не ткнется носом какая-нибудь рыба и не укусит меня. А потом я смотрел на кровь, вытекающую из укушенной руки и медленно расплывающуюся в воде.

Трап научил меня плавать. Сперва старика здорово удивляло, что я совсем не боюсь холодной воды. Думаю, я был еще слишком мал, чтобы понимать или уметь объяснить, что под водой слух не играет никакой роли; там я себя чувствовал совершенно нормально. Главное было — видеть, а также уметь задерживать дыхание и знать, когда можно выдохнуть. Я помню, как он терпеливо стоял в своих высоченных болотных сапогах у самого уреза воды, пока я нырял в поднимающуюся приливную волну и выныривал, изображая дельфина. Иногда он обвязывал меня под мышками длинной полосой материи, оторванной от старой простыни, и опускал за борт своей лодки. Матери мы об этом никогда не рассказывали, она бы наверняка нам такое запретила, и я бы так никогда и не научился у Трапа самому важному, чему он мог меня научить: уметь слушать. Слушать по-настоящему. Однажды старик спросил, что я ощущаю, когда у меня в ушах вода. Чтобы я лучше понял вопрос, он сложил ладонь лодочкой, зачерпнул воды и вылил ее себе в ухо. Я засмеялся и заколотил ладошкой по воде. Хотел сказать, что вода булькает, только не знал еще этого слова. Если б я был совершенно лишен слуха, откуда бы мне было знать нечто столь сложное? Трап посмотрел на меня долгим взглядом, словно пытаясь что-то понять. Потом без предупреждения снова опрокинул меня за борт, в воду, а когда я вынырнул, он опустил рот к самой ее поверхности, повторяя и повторяя мое имя: Гил, Гил, Гил… И я чувствовал, как оно журчит и вибрирует в воде: Гил, Ги, Ги… Ухватившись за борт лодки, я попробовал сделать также: Ги, Ги, Ги, Гил.

Трап улыбнулся своей обычной спокойной улыбкой, втащил меня в лодку и усадил на банку рядом с собой. «Ты — Гил, я — Трап», — сказал он, и я почувствовал рокот его мощного, низкого голоса, вибрацией отдававшийся в дереве. Когда мы вернулись в его коттедж, он взял лист желтой бумаги и крупными буквами написал на нем «Гил», а потом «Трап» и повесил лист на стене. Вот так старик начал учить меня говорить и писать. Насколько мне известно, он ничего не сказал об этом маме, да и мне об этом случае никогда не напоминал. Мы просто установили с ним своего рода связь, и она позволяла мне при некоторых обстоятельствах быть не совсем глухим.

Мне нравилось плавать с Трапом в лодке. На внутренней стороне борта на носу было что-то написано мелкими золотыми буквами. Трап сказал, что это имя его умершей жены и что когда он остается один, то часто с ней разговаривает. Мне это понравилось. Понравилась сама мысль, что, даже если ты умер, на свете есть кто-то, кто тебя по-прежнему любит. Он был прекрасный человек, к тому же единственный, кроме Кресси, с кем я чувствовал себя в полной безопасности. Нет, он не вылечил меня, как кто-то потом уверял моего отца. Откуда мне это известно? Да ни откуда. Просто знаю, вот и все. Это случилось перед тем, как мы уехали из тех мест. Иной раз я думал, что Джон Спейн умер именно из-за этого.

Мои родители вечно ссорились. Отец, кажется, вообще не мог спокойно пройти мимо меня, не дав мимоходом подзатыльник. Когда Кресси пыталась меня защищать, он набрасывался на нее. Иногда она после этого была вся в синяках и кровоподтеках. Я видел, что ей больно даже ходить. И знал, что, если мама распустила волосы, значит, скрывает очередной синяк. Однажды, уже в самом конце нашего там пребывания, я видел, как он прижег ей руку сигаретой — просто ткнул в нее окурок, так, походя. Три раза. И все продолжал что-то говорить, даже когда она вскрикнула от боли. Они стояли возле кухонного стола. Я был рядом, как обычно. Думаю, он пытался избавиться от нас, выжить из дому, хотя, конечно, в то время я ничего этого не понимал. Додумался только тогда, когда узнал, что наш дом принадлежал семье моей матери. Родители переехали в Ирландию, когда мать получила в наследство имение Корибин.

Отец давно умер, и в моей памяти почти не сохранилось воспоминаний о том, как он выглядел. Не могу вспомнить лицо, только смутный образ — длинные ноги, светлые волосы, как у меня. Я по-прежнему никак не могу понять, почему почти ничего о нем не знал, пока мне не исполнилось четырнадцать — тогда дедушка Холингворд перетащил мою мать в Оксфорд, чтобы она за ним ухаживала. «Ты вылитый отец! — Это было первое, что он мне сообщил. — Странный малый этот Суини. Такой красавец и сложен атлетически. Успешный. Я так никогда и не мог понять, что он нашел в твоей бедной матери». Я не обратил внимания на эту его шуточку и спросил, как его звали, не Гил ли. Дедушка как-то странно на меня посмотрел. «Нет, — ответил он. — Его полное имя было Валентайн Джейсон Суини». А я только подумал, что это имечко, больше подходящее для какого-нибудь сутенера, совсем не вяжется с тем жестоким грубым человеком, что остался у меня в памяти. Стало быть, на самом деле мое имя Гил Суини, так, что ли? После этого я стал так подписывать свои школьные учебники: «Гил Суини, Спейн-Ирландия-Мир-Вселенная». Это стало началом моих попыток связать воедино историю моего отца и причины, по которым мы покинули устье Глара.

Фрэнк усыновил меня примерно в то время, когда родилась моя младшая сестричка Кэти-Мей. Но даже до этого я уже думал о себе как о Гиле Рекальдо. Теперь мне кажется странным, что я тогда не имел понятия, какая у меня на самом деле фамилия. Я считал себя просто Гилом. Может быть, так вышло потому, что у меня были проблемы со слухом. Кто знает? Прошло довольно много времени, прежде чем я осознал, что потеря фамилии, полученной мною при рождении, может иметь последствия. Однако, несмотря ни на что, я где-то в самой глубине души осознавал, что однажды обстоятельства заставят меня искать этому объяснения.

Я потратил уйму времени, чуть не целый век, чтобы точно выяснить, где находится это самое устье, потому что в памяти остались только два названия — Корибин и «Трианак». Причем помнил я их не на слух, не как сочетание звуков, а как написанные слова. Читать я начал раньше, чем выучился говорить, так что, по всей вероятности, просто видел эти названия на дорожных указателях. Я думал, что Корибин — деревня, а на самом деле так назывался наш дом, усадьба и еще земли, лежащие позади нее, на той стороне реки. Но лишь когда я наконец снова попал в Пэссидж-Саут, уже окончив школу, и увидел точную карту местности, выпущенную Государственным картографическим управлением, на стене паба Хасси, только тогда все встало на свои места.

Ключом к отгадке послужил Трианак. Сначала я обнаружил это название на карте Западного Корка — это было в последнем классе школы, когда я писал работу о поставках зерна из Ирландии в Англию в голодные годы XIX века. Название прямо бросилось мне в глаза, и меня охватило волнение. Оказалось, это небольшой островок на реке Глар, связанный с берегом дамбой, то есть превращенный в нечто вроде полуострова. Ни мать, ни Фрэнк Рекальдо никогда не упоминали при мне ни об одном из этих мест. Может быть, они полагали, что я все забыл. Они ошибались: реку я помнил всегда. Реку и Трапа. Чем больше я узнавал о Трианаке, тем больше мне хотелось попасть туда, домой. Не то чтобы я понимал, где мой родной дом и когда это было. А когда я всякими обходными путями пытался расспросить Фрэнка, тот сразу замолкал. У матери же спрашивать не имело смысла — она ужасно расстраивалась.