Общак - Деннис Лихэйн Страница 2

— Лучше не бывает. Я бы пропустила еще стаканчик.

Боб зашел за стойку бара. Он был не в силах смотреть ей в глаза и уставился на черное прорезиненное напольное покрытие.

— Мне велено взять с тебя деньги. Извини. И еще, Милли… — Бобу хотелось отстрелить себе башку от стыда за то, что он принадлежит к роду человеческому. — Велено закрыть кредит.

— Ох ты…

Боб не смотрел на нее.

— Такие дела.

Милли покопалась в спортивной сумке, с которой приходила каждый вечер.

— Да-да, конечно. У вас же бизнес. Конечно.

Сумка была старая, эмблема на боку выцвела. Милли долго в ней рылась. Она выложила на барную стойку долларовую банкноту и шестьдесят два цента. Пошарила еще и вынула антикварную рамку для фотографий, пустую. Положила ее на стойку.

— Это чистое серебро из ювелирного магазина на Уотер-стрит, — сказала Милли. — Сам Роберт Кеннеди покупал у них часы для Этель. Ценная вещь.

— И там нет фотографии? — спросил Боб.

Милли бросила взгляд на часы над баром:

— Выцвела.

— Твоя фотография? — спросил Боб.

Милли закивала:

— С детьми.

Она снова заглянула в сумку, еще немного в ней покопалась. Боб поставил перед ней пепельницу. Милли подняла на него глаза. Ему хотелось погладить ее по руке — утешить, дескать, ты не одна в мире, — однако подобные жесты лучше оставить другим, ну там киногероям например. Каждый раз, когда Боб отваживался на что-нибудь настолько личное, получалось неловко.

Он отвел взгляд и смешал Милли еще один коктейль.

Поставил перед ней стакан. Взял со стойки доллар и отвернулся к кассе.

— Погоди, возьми это, — сказала Милли.

Боб обернулся на нее через плечо:

— Этого хватит, чтобы покрыть долг.

Боб покупал одежду в «Таргете» — новые футболки, джинсы, спортивные костюмы; у него была «шевроле-импала», отец отдал ему ключи от машины в 1983 году, и на спидометре было еще далеко до ста тысяч, поскольку Боб никуда особенно не ездил; за дом было выплачено, налог на недвижимость смехотворный, потому что кому, на хрен, охота жить в такой дыре? В общем, если у Боба что и было, о чем догадывались лишь единицы, так это приличный доход. Он положил долларовую банкноту в кассу. Сунул руку в карман, выудил свернутые в рулон деньги, отсчитал семь двадцаток и добавил в кассу.

Когда он снова повернулся к Милли, та уже сгребла мелочь и рамку для фотографий обратно в сумку.

Пока Милли пила коктейль, Боб закончил с уборкой и вернулся за стойку. Милли сидела, гремя кубиками льда в стакане.

— Ты когда-нибудь слышала о Малом Рождестве? — спросил он.

— Конечно, — ответила Милли. — Шестое января.

— Теперь никто уже не помнит.

— В мое время это кое-что значило, — сказала она.

— Во времена моего отца тоже.

— Но для тебя уже ничего, — произнесла она печально, словно жалея его.

— Ничего, — согласился Боб, чувствуя, как в груди словно бьется пойманная птица и не находит выхода.

Милли глубоко затянулась сигаретой, с наслаждением выдохнула. Снова закашлялась и потушила сигарету. Она надела поношенное зимнее пальто и засеменила к выходу. Боб распахнул перед ней дверь — на улице шел легкий снежок.

— Спокойной ночи, Боб.

— Иди осторожнее, — сказал Боб. — Не поскользнись.

В этом году вывоз мусора в той части Флэтс, где жил Боб, пришелся на двадцать восьмое число, и народ с вечера выставил свои баки к краю дороги, чтобы утром их забрал мусоровоз. Пока Боб шел к дому, он с любопытством и огорчением разглядывал, чту люди выбрасывают на свалку. Просто диву даешься. Столько почти новых и уже поломанных игрушек. Столько разной техники, которая еще прекрасно работает, однако ей вынесли приговор. Тостеры, телевизоры, микроволновки, стереосистемы, одежда, машинки, самолетики и чудовищные грузовики с дистанционным управлением, которым всего-то и нужно каплю клея здесь и кусочек изоленты там. И не сказать, чтобы его соседи были особенно зажиточными. Сколько раз Боб просыпался по ночам из-за семейных ссор из-за денег, не мог упомнить всех, кто по утрам впихивался в метро с осунувшимся от тревоги лицом, сжимая в потном кулаке газету, раскрытую на странице объявлений о найме. Он стоял за этими людьми в очереди в супермаркете и видел, как они перебирают свои льготные продуктовые талоны, и в банке, когда они обналичивают социальные чеки. Кто-то из них работает на двух работах, у кого-то есть крыша над головой только благодаря доплатам для малоимущих, кто-то мрачно заливает убожество своей жизни в «Баре Кузена Марва», глядя в пустоту и стискивая ручки пивных кружек.

И все равно они покупают и покупают. Строят себе виселицу из долгов и, когда, кажется, что помост вот-вот рухнет, берут в кредит гарнитур для гостиной и взгромождают его поверх всего остального. И если они одержимы желанием покупать, то в той же мере, если не в большей, одержимы и желанием выбрасывать. В горах мусора Бобу виделась едва ли не болезненная зависимость, его не оставляло ощущение, что в унитаз спустили добротную пищу, которую, по уму, не надо было бы в себя пихать.

Боб — выпавший из этого дурного круга из-за лежавшей на нем печати одиночества, из-за своей неспособности удержать возле себя человека, вроде бы заинтересовавшегося им дольше чем на пять минут дежурного разговора, — по временам предавался на этих тротуарах греху гордыни: гордился тем, что не потребляет бездумно, не ощущает необходимости покупать то, что его настойчиво призывает купить телевидение, радио, рекламные плакаты, журналы и газеты. Не покупая, он, впрочем, не становился ближе к своей мечте, поскольку мечтал лишь о том, чтобы не быть одному, но он сознавал, что его мечта недостижима.

Боб жил один, в том самом доме, где прошло его детство, и, когда казалось, что еще немного — и он задохнется от этих запахов, воспоминаний и потемневших от времени диванов, он пытался бежать — участвовал в благотворительной работе для церкви, профсоюзных пикниках и даже в одной кошмарной тусовке, устроенной службой знакомств, — но рана становилась только глубже, и ему приходилось неделями зализывать ее, проклиная себя за надежду. «Пустая надежда», — шептал он, обращаясь к стенам гостиной. Нелепая, пустая надежда.

И все-таки она жила в нем. Притихшая, почти безнадежная. «Безнадежная надежда», — думал он иногда и улыбался своей невеселой шутке, а люди в метро недоумевали, какого черта Боб улыбается. Странноватый, одинокий Боб-бармен. Неплохой парень, на него можно положиться, всегда поможет расчистить от снега дорожку и проставится без вопросов, короче — хороший парень, но до того застенчивый, что слова членораздельного от него не добьешься, ну и в конце концов махнешь на него рукой, кивнешь из вежливости и отойдешь в сторону. Что с него взять!

Боб знал, как его воспринимают, и никого не винил. Он был в состоянии посмотреть на себя со стороны и увидеть то, что видят другие: вечного неудачника, болезненно застенчивого в любой компании, на которого ни с того ни с сего нападает нервный тик: то начинает часто-часто моргать, то вдруг головой дернет, забывшись, — в общем, тот еще тип, рядом с ним другие лузеры просто бравые ребята.