Коронация, или Последний из романов - Борис Акунин Страница 2

Его высочество Георгий Александрович сразу жепосле отбытия сел пить коньяк с его высочеством Павлом Георгиевичем икамер-юнкером Эндлунгом. Изволил выпить одиннадцать рюмок, устал и послепочивал до самой Москвы. Перед сном, уже у себя в «каюте», как он назвал купе,немного рассказал мне о плавании в Швецию, имевшем место двадцать два годаназад и произведшем на его высочество большое впечатление. Дело в том, что хотьГеоргий Александрович и состоит в звании генерал-адмирала, однако выходил вморе всего единожды, сохранил об этом путешествии самые неприятные воспоминанияи частенько поминает французского министра Кольбера, который на кораблях неплавал вовсе, однако же сделал свою страну великой морской державой. Историю ошведском плавании я слышал много раз и успел выучить наизусть. Тут самоеопасное – описание шторма у берегов Готланда. После слов «И тогда капитан каккрикнет: “Все на помпы!”» его высочество имеет обыкновение выкатывать глаза и сразмаху бить кулаком по столу. В этот раз произошло то же самое, но безкакого-либо ущерба для скатерти и посуды, поскольку я своевременно принял меры:придержал графин и рюмку.

Когда его высочество утомился и сталутрачивать связность речи, я подал знак лакею, чтобы раздевал и укладывал, асам отправился проведать Павла Георгиевича и лейтенанта Эндлунга. Как людимолодые и пышащие здоровьем, они устали от коньяка гораздо меньше. Можносказать, совсем не устали, так что нужно было за ними приглядывать, особенноучитывая нрав господина камер-юнкера.

Ох уж этот Эндлунг. Не следовало бы такговорить, но Екатерина Иоанновна совершила большую ошибку, когда сочла этогогосподина подходящим наставником для своего старшего сына. Лейтенант, конечно,ловкая бестия: взгляд ясный и чистый, физиономия розовая, аккуратный пробор назолотистой голове, детский румянец на щеках – ну прямо ангел. С пожилыми дамамипочтителен, ножкой шаркает, может с самым заинтересованным видом и про ИоаннаКронштадтского, и про чумку у левретки послушать. Неудивительно, что ЕкатеринаИоанновна от Эндлунга растаяла. Такой приятный и, главное, серьезный молодойчеловек, не то что шалопаи-гардемарины из Морского корпуса или бездельники изГвардейского экипажа. Нашла кому доверить опеку над Павлом Георгиевичем впервом большом плавании. Уж я насмотрелся на этого попечителя.

В первом же порту, Варне, Эндлунг разрядилсяпавлином – в белый костюм, алую жилетку, звездчатый галстук, широченную панаму– и отправился в непотребный дом, ну и его высочество, тогда еще совсеммальчика, потащил с собой. Я попробовал вмешаться, а лейтенант мне: «Я обещалЕкатерине Иоанновне, что глаз с его высочества не спущу, куда я, туда и он». Яему говорю: «Нет, господин лейтенант, ее высочество сказали: куда он, туда ивы». А Эндлунг: «Это, Афанасий Степаныч, казуистика. Главное – мы будемнеразлучны, как Аяксы». И протащил-таки юного мичмана по всем вертепам, досамого Гибралтара. А после Гибралтара до Кронштадта оба, и лейтенант, и мичман,вели себя смирно и даже на берег не сходили – только по четыре раза в деньбегали к доктору делать спринцовки. Вот каков наставничек. От этого Эндлунгаего высочество очень переменился, просто не узнать. Я уж и ГеоргиюАлександровичу намекал, а он только рукой махнул: ничего, мол, моему Поллитакая школа только на пользу, а Эндлунг, хоть и балбес, но зато хороший товарищи душа нараспашку, большого вреда от него не будет. На мой же взгляд этоназывается пускать козу в огород, если употребить народное выражение. ЯЭндлунга этого насквозь вижу. Как же – душа нараспашку. Благодаря дружбе сПавлом Георгиевичем и вензель на погоны получил, а теперь еще и камер-юнкера.Это же неслыханно – такое почтенное придворное звание какому-то лейтенантишке!

Оставшись одни, молодые люди затеяли играть вбезик на исполнение желаний. Когда я заглянул в купе, Павел Георгиевич позвал:

– Садись, Афанасий. Сыграй с нами на«американку». Продуешься – заставлю тебя сбрить твои драгоценные бакенбарды кчертовой матери.

Я поблагодарил и отказался, сославшись начрезвычайную занятость, хотя никаких особенных дел у меня не было. Не хваталоеще играть с его высочеством на «американку». Да Павел Георгиевич и сам отличнознал, что партнера из меня не выйдет – просто шутил. В последние месяцыпоявилась у него эта обескураживающая привычка – надо мной подшучивать. А всёспасибо Эндлунгу – его влияние. Сам Эндлунг, правда, с некоторых пор поддеватьменя перестал, но Павел Георгиевич все никак не остановится. Ничего, еговысочеству можно, я не в претензии.

Вот и теперь он сказал мне с самым строгимвидом:

– Знаешь, Афанасий, феноменальнаярастительность на твоем лице вызывает ревность неких влиятельных особ. Кпримеру, позавчера на балу, когда ты стоял у дверей такой важный, сраззолоченной булавой и бакенбарды на обе стороны, все дамы смотрели только натебя, а на кузена Ники никто и не взглянул, хоть он и император. Надо, надотебя обрить или хотя бы остричь.

На самом деле моя «феноменальнаярастительность» не представляла собой ничего из ряда вон выходящего: усы сподусниками и бакенбарды – возможно, пышные, но не чрезмерные и уж во всякомслучае содержавшиеся в достойном виде. Такие же носил и мой отец, и мой дед,так что ни бриться, ни стричься я не намеревался.

– Ладно тебе, Полли, – заступился заменя Эндлунг. – Не мучай Афанасия Степановича. Ходи-ка лучше, твой черед.

Видно, все-таки придется объяснить про моиотношения с лейтенантом. Тут ведь своя история.

В первый же день плавания на корвете«Мстислав», как только вышли из Севастополя, Эндлунг подстерег меня на палубе,положил руку на плечо и сказал, глядя наглыми, совершенно прозрачными отвыпитого при проводах вина глазами:

– Что, Афоня, лакейская душа, швабрыраспустил? Бризом разметало? [Мои бакенбарды от свежего морского ветра и всамом деле несколько растрепались – в дальнейшем мне пришлось на времяпутешествия их немного укоротить.] Не в службу, а в дружбу – слетай к сквалыге-буфетчику,скажи, его высочество велел бутылочку рома прислать – чтоб не укачало.

Эндлунг меня еще по дороге, пока ехали поездомдо Севастополя, все дразнил и поддевал в присутствии его высочества, но ятерпел, ждал случая объясниться наедине. Вот случай и представился.

Я деликатно, двумя пальцами, снял рукулейтенанта (в ту пору еще никакого не камер-юнкера) со своего плеча и учтивотак говорю:

– Если вам, господин Эндлунг, пришлафантазия озаботиться дефиницией моей души, то точнее будет назвать ее не «лакейской»,а «гоф-фурьерской», ибо за долгую беспорочную службу при дворе его величествамне пожаловано звание гоф-фурьера. Чин этот относится к 9 классу исоответствует чину титулярного советника, армейского штабс-капитана илифлотского лейтенанта (последнее я намеренно подчеркнул).

Эндлунг вскинулся:

– Лейтенанты за столом не прислуживают!

А я ему: