Лихая гастроль - Евгений Сухов Страница 2

В зале было тихо. Великий бас опаздывал на целых двадцать минут, однако его терпеливо ждали, и никто из присутствующих не отваживался поторопить его на выход назойливыми нетерпеливыми хлопками. Только иной раз из глубины сцены, завешанной тяжелой занавесью, раздавался его могучий бас, упражнявший луженую глотку. Порой можно было различить даже отдельные слова, доносившиеся из закулисья, в которых публика, знакомая с репертуаром великого певца, узнавала или «Дубинушку», или «Блоху». Судя по тем нотам, что брал Федор Иванович, его голос был куда более впечатляющий, чем у отца Александра, старшего дьякона епископа Анастасия, славившегося своей могутной глоткой.

Когда ожидание достигло наивысшего накала, на сцену, в черном фраке и с красной щеголеватой бабочкой под толстой шеей, вышел круглый представительный мужчина лет пятидесяти пяти, с длинными завитыми усами, по всей видимости, антрепренер, и торжественно, как того требовал случай, объявил:

– А сейчас, господа, перед вами выступит величайший бас современности, покоривший своим неслыханным талантом сцены России, Европы и всего мира, наш несравненный Федор Иванович Шаляпин!

Зал взорвался аплодисментами; прошли долгие минуты, прежде чем овации схлынули.

– Сейчас Федор Иванович совершает турне по России, – все тем же торжественным голосом продолжал антрепренер. – И просто не мог не заехать в ваш чудесный город, о котором он слышал так много хорошего.

Зал вновь обрушился шквалом оглушительных аплодисментов, которые тотчас были успокоены поднятой рукой антрепренера.

– Только прошу вас, уважаемые господа, – ведущий буквально умолял почтенную публику, – Федор Иванович натура весьма тонкая, очень впечатлительная и весьма ранимая, входит в образ не враз, а потому, пожалуйста, не шумите во время концерта и не перебивайте его чудесное пение восклицаниями. Прошу вас, господа, соблюдайте полнейшую тишину.

Картинно поклонившись, антрепренер, распрямив спину, удалился за кулисы. Некоторое время было тихо, из-за сцены через дощатые перегородки пробивались лишь раскаты мефистофельского смеха, продолжавшие распевку.

Неожиданно Федор Шаляпин умолк. По залу прошелся оживленный нарастающий шепот, имевший отношение к предмету ожидания, дамы зашуршали платьями, мужчины сдержанно делились впечатлениями.

– Видал я его однажды, когда в Петербурге у свояка гостил, – произнес Степан Емельянович Похмелкин, худосочный чиновник по особым поручениям, служивший в городской управе.

– Неужто на концерт ходили? – восторженно спросил Сигизмунд Янович Миропольский – полноватый мужчина с отвислыми щеками, в чине коллежского асессора.

– На концерт попасть не довелось, просто подле театра с семейством прогуливалcя. Но вот когда Федор Иванович из театра к вознице подходил, тогда я его и заприметил.

– И каков же он?

– Высоченный, как гора! Идет прямо, по сторонам не глядит, голову высоко задирает, живот вперед. А всюду кричат: «Шаляпин! Шаляпин!» А он внимания ни на кого не обращает, только далее себе топает. Как тут не расступиться! Отошел я малость с пути великого артиста, дескать, проходи, почтенный, а он даже на меня не глянул, только пропел эдак: «Блоха, ха-ха-ха!» И далее пошел. А у меня от его пения мурашки по всему телу пробежали. Эко, думаю, какой талантище невиданный. Хотя в сравнении с ним кто я такой? Конечно же, блоха!

Худосочного Степана Похмелкина поддержал купец второй гильдии Остап Никанорович Круглов, явившийся в театр со всем своим многочисленным семейством: четырьмя дочерьми (две из которых были девками на выданье, и к одной, как сказывают, уже сватался приказчик из бакалейной лавки), да с тремя сыновьями – одинаково лобастыми, как и сам папаша, и со столь же мрачными взглядами.

– А я тут как-то за кулисы заходил: страсть как захотелось на самого Федора Ивановича вблизи посмотреть. Приоткрыл дверцу-то, а он в кресле раскинулся, а подле него камер-юнгфрау стоит и руки ему на плечи положила, а он ее за талию к себе прижимает.

– Не иначе как глотку Федору Ивановичу разминала, чтобы голосище покрасивше звучал, – предположил молодой купец Абрам Филиппович Сафаров, сидевший неподалеку.

Минуло еще минут пятнадцать, но великий Шаляпин запаздывал. Наконец, истомившись, с галерки кто-то несмело и жиденько захлопал, но на него тотчас зашикали соседи, опасаясь, что Федор Иванович может лишиться расположения духа. Даже чопорный исправник, сидевший в первом ряду, отерев платком взопревшую шею, с присущим ему усердием погрозил охальнику волосатым кулачищем. Так и ждали в молчании, пока наконец занавесь не дрогнула и на сцену не вышел высокий взлохмаченный человек в строгом фраке. Зал мгновенно всколыхнулся, собравшиеся в восторге закричали: «Федор Иванович! Шаляпин!», а наиболее отчаянные дамочки завизжали так, что у их соседей позакладывало уши. Но взлохмаченный мужчина живо и протестующе замахал руками, призывая к абсолютной тишине, прижимал палец к губам, заговорщицки кивал на портьеры, где, по всей видимости, находился великий талант, и делал все возможное, чтобы успокоить зал. Хлопки утихли, только откуда-то с галерки кто-то усердно продолжал бить в ладоши; вскоре неловко смолк и он.

Взмахнув полами фрака, пианист устроился за рояль, громко откинув крышку. А еще через минуту величественно, как и полагается большущему дарованию, на сцену вышел Федор Иванович, в спину которому полетел ворох рассыпанных роз. Публика неистовствовала так, что невольно возникала мысль, что театр может рассыпаться по бревнышку. Никогда прежде он не знавал такого восторга. Крики радости были слышны за пять кварталов и визгливыми женскими отголосками долетали до городского парка, где спугнутое воронье, долго горланя, не отваживалось возвращаться на кроны тополей.

Федор Иванович сдержанно отвесил поклоны по сторонам, потом подошел к роялю и враз посуровел. Публика мгновенно умолкла. Затихло даже воронье, в ожидании устроившись на кронах. Кто-то в середине зала, не выдержав оглушительной тишины, негромко сморкнулся. А Федор Иванович, пригвоздив того строгим взглядом, укоризненно покачал головой, заставив того и вовсе спуститься со стула на пол, а потом сочувствующе произнес:

– По всему видать, вы простудились, батенька, я бы вам посоветовал малинового отвару испить. Помогает!

Некоторое время в зале стояла полнейшая тишина. Великий бас лишь вращал глазами да энергично шевелил полными губами, а потом, повернувшись к пианисту, в ожидании воззрился на него с открытым ртом. Расколотив тишину сдержанным кашлем, Шаляпин сказал пианисту по-простому трубным голосом:

– Начинай, братец!

Пианист высоко вскинул руки, отчего и без того короткие рукава и вовсе сползли на самые локти, и уверенно ударил пальцами по клавишам.

Концерт начался!