От/чет - Василий Сретенский Страница 2

Заход был явно пустой, но я дошел-таки до конца ряда, кляня погоду, ленивых перекупщиков, себя, топающего своими промокшими кроссовками прямо и направо, туда, где скамейки заканчивались и вещи лежали прямо на земле, на газетке или на старой скатерти. Там, в конце ряда, за поворотом и за лотками, расположился вечно унылый и в унылости своей монументальный торговец старьем. Как почти все местные антиквары, он был бородат, толстощек, краснолиц и слегка пьян. Цены у него обычно низкие, но и товар, как правило, завалящий. Впрочем, пару колокольцев, не самых редких, я у него когда-то купил и даже оставил свой номер телефона в надежде на право первой руки. На этот раз, кроме двух утюгов, связки ржавых ключей, жестяного блюда для жарки кабана, стопки открыток тридцатых годов прошлого века да сундука со старыми книгами, у него ничего не было. От нечего делать я стал перебирать книги, явно собранные по чердакам, и притом по чердакам нехоженым. Сверху лежал комплект «Нивы» за 1913 год, затем «Новый Завет и Псалтырь» Синодальной типографии без двух последних страниц; «Воинский устав о строевой кавалерийской службе», петербургское издание 1842 года; «Паломник Киевский, или Путеводитель по монастырям и церквам киевским для богомольцев, посещающих святыню Киева», тот же 1842 год. Еще ниже — Бахирев, «Русский карточный игрок», первое издание, типография Тузова, 1875 год; Княжнин, «Ям. Посиделки. Девичник», опять Петербург, 1808 год. Будь я заядлый книголюб, может быть, все наличные деньги у этого сундука оставил бы, а может, даже побежал бы банкомат искать. Но подлинного интереса я не испытывал, говоря себе, что всех интересных книг не купишь. Это ж не колокольчики.

Дождь накрапывал все сильнее, книги, которые я выкладывал на грязную холстину рядом с сундуком, отсырели. Вид у них был жалкий, как у бомжей в метро. Где-то ближе ко дну сундука лежала тоненькая книжка без переплета, но в хорошем состоянии, все страницы на месте. На обложке значилось: «Черты Ветхого и Нового Человека», далее шел текст небольшой поэмы, страниц на двенадцать. Название показалось мне знакомым, но поэму эту я точно не читал. Книжка маленькая и совсем уж какая-то несчастная. На внутренней стороне бумажной обложки черными выцветшими чернилами был нарисован колокол. Внутри рисунка характерным почерком, каким писали в конце XVIII — начале XIX века, нанесены какие-то слова, значки и цифры (я не вчитывался).

— И почем будет? — спросил я.

Торговец, подобно Гаю Юлию Цезарю, делал три дела одновременно. Он поедал дикого вида лапшу из пластмассовой коробки, рассказывал соседу о своем путешествии на электричках в село Кузьма Тульской области за медной посудой, керосиновой лампой и самоваром, а попутно грубо намекал на сексуальную распущенность всех предметов и явлений, встреченных по пути, плюс нетрадиционную сексуальную же ориентацию транспортных милиционеров, отобравших у него большую часть улова. Доведя до эмоционально оправданного финала фразу: «А и говорю: да засунь ты этот самовар…», он повел носом в сторону книги и невнятно побормотал: «Двести», вроде как и без желания что-то продавать, и тут же начал рассказывать байку про одного мужика, ну, ты его знаешь, он тут часто бывает, который купил года два назад в магазине, все чин чинарем, часы настольные восемнадцатого века, с фигурками, эмалью, все как надо. Но все мучился: чего не бывает, вдруг сунули новодел? Решил отвинтить их от подставки, открутил одну ножку, а внутри сережки золотые начала XIX века с брильянтами по полмизинца, ну, блин, полногтя мизинца. Их сейчас жена его носит.

Я, собственно, и спросил-то без такого же желания что-либо покупать, но тут нашел на меня азарт коллекционера. Вспомнил, что эту же поэму, может, чуть в лучшем состоянии (потому что сухом) неделю или две назад видел в букинистическом отделе магазина на Тверской, зайдя туда с тайной надеждой обнаружить на полке или в коробке на полу «Описание постепенного развития почтовой гоньбы в России и существовавших до сего времени способов содержания станций», издания 1860 года, брошюрку в 34 страницы (результат этого и подобных визитов: not a chance). Стоила там эта же самая поэма, тоже без переплета, со слегка потрепанными уголками, две с половиной тысячи нынешних рублей.

Ну кто, скажите, из настоящих коллекционеров откажется купить совершенно ему ненужную вещь по цене в десять с лишним раз меньше, чем она может стоить? Я ведь и колокольчики свои ни разу в антикварных магазинах не покупал не потому, что себе позволить не мог, а потому, что главное удовольствие состоит в том, что ценную, очевидно ценную, нет, всем очевидно ценную, черт, нет, всем специалистам очевидно ценную вещь приобрести совершенно задаром. А тут еще как-никак колокольчик нарисован. Вот я и купил. Дождался конца его байки, сунул двести рублей, не торгуясь (что неправильно), взял книжку и пошел. А чтобы перед собой оправдаться, на обратном пути приобрел не глядя бубенчик третий номер и небольшой, миллиметров 40 в диаметре, колокольчик гречушной формы с литым ушком и, похоже, собственным языком, что редкость.

(Поэтому в общем-то и взял. В моей коллекции дай Бог десять процентов старинных колокольчиков с собственными языками.)

С тем и ушел.

Если разведенный холостяк, и к тому же полный сирота сорока четырех лет, виновато осознает, что он опаздывает к себе домой, то у него либо высокая температура с явно выраженным бредом, либо фантомные боли семейной жизни. (Кстати, да. У меня постоянное фантомное ощущение обручального кольца, ампутированного семь лет назад.) Есть, правда, третий вариант: друг детства обещал привезти три бутылки саке «Choya», купленные сдуру в «Рамсторе» в Химках по дороге из Шереметьева в Домодедово, и уже час томится под дверью, пиная ее ногами и тихо матерясь. Впрочем, внутренним взором я видел, что томится он скорее в своей машине под звуки «Hoochie Coochie Man» и «Клинское» пиво, пристрастие к которому — единственная доступная Полу форма патриотизма.

В общем, так оно и было. У подъезда стояла разбитая «восьмерка», в ней сидел Пол. Машину эту он не меняет уже пять лет, называет ее в добром расположении духа «Буренка», в похмельном — «Корова». Мелодия была «Back Door Man». Пиво, видимо, в ожидании саке — «Самурай».

(Пол. Родители почему-то думали, что звать его будут Афанасий Полушкин. Но имя и фамилия не совпадали с ним ни в какой период жизни. В семье его звали Афой. Мы дразнили его Ухом и Обезьяной. Последнее прозвище закрепилось ко второму классу, потому что он был маленького роста, а все тело покрывал черный пушок. Позже выяснилось, что и борода с усами у него растут на все лицо чрезвычайно густые и черные.

Но к тому времени (к бороде и усам) он откликаться на прежние прозвища, а тем более природное имя, категорически не желал. Лет в двенадцать, когда все внешкольное звуковое пространство заполнила песня «Come Together», Обезьяна раскрутил родителей на покупку гитары клинской фабрики музыкальных инструментов имени Пятнадцатилетия Октября и потребовал называть его Полом.

С гитарой как-то не сложилось. Высшим его музыкальным достижением стало присутствие на сцене с погремушкой в руках во время исполнения нашим школьным ансамблем бессмертного творения Джона Фоггерти «Mole-e-e-e-na». А имя Пол за ним закрепилось уже на журфаке альмаматери. К тому же на обезьяну стройный молодой человек под два метра ростом, стригущийся коротко вопреки моде, но отпустивший казацкие усы, больше не походил.)