Ограбление казино - Джордж Хиггинс Страница 2

— Фрэнки, — сказал Расселл. — Ты на чем сидишь?

— Закрой уже, блядь, нахуй, хайло, Расселл, а? — сказал Фрэнки. — Ну. Я как откинулся, в рот ни капли, только бухло. Да и не сказать, что бухло. Так, по пивку. Получки вот дождусь — начну с хорошей выдержкой кирять, такое вот.

— Ты на колесах, — сказал Амато. — На киче ты на колесах сидел. Я тебя видел, не забывай. Сонники жрал, за ушами трещало.

— Джон, — сказал Фрэнки. — Сонники там были. А вот пива я не заметил, чтоб наливали. Вот и брал, что есть. А после выпуля так и близко не подходил.

— А он? — спросил Амато.

— Ой, Хорек, — сказал Расселл. — Я лично вообще против. Ну, от силы пару кварт крепленого пойла, травы чуток, пару-другую чеков, но я ж этим сопел, нет? Нельзя сказать, что я на чем-то сижу. Я вообще бойскаут-волчонок, знаешь? Там при входе шмон, а потом узлы учат завязывать — такое вот.

— Хмурый, — сообщил Амато Фрэнки; тот пожал плечами. — Я прошу тебя найти мне чувака, а получаю вот такое, а дело не ждет, и нам светил очень милый куш. Мне одного надо, два чувака на сравнительно простую работу, главное — чтоб они ее не проебали. А ты мне что подсунул? Какого-то, блядь, пыжика. И я теперь должен вас, ребята, взять туда и пустить, и вы туда пойдете и раз и навсегда все проебете — а такая работа раз в миллион лет выпадает. Я не жопой тут повертеть, знаешь, поэтому мне нужен чувак, который будет нормально выглядеть, а вот это туда зайдет — и что? Отключится? Мне капуста, блядь, нужна, а больше ничего.

— Хорек, — сказал Расселл, — когда я был маленьким, я по «Чераколу» улетал. И без побочки. А когда служил у дяди, мне, знаешь, в норы лазить приходилось. Вся рожа в саже, а я в норе — в кулаке сорок пятый калибр, в зубах, блядь, нож, а я в тоннели лезу. Каждый день вот так лазил. Если в тоннеле ничего нет — хороший день, значит. А не очень повезет — так там, блядь, змея окажется или еще чего, и оно захочет тебя сожрать. Слегка не повезет — это если какой-нибудь тощий косоглазый внутри сидит с винтовкой и в тебя целит. А совсем плохо — это если он в тебя еще и попадет. Или проволочка там натянута, а ты прощелкал или внимания не обратил, а проволочка эта прицеплена к чему-нибудь такому, что очень быстро взрывается. Еще бывает — бамбуковые колья торчат острые, все вьетконговским говном обмазаны, и заражение крови у тебя случается мухой… Так вот, мне совсем плохо никогда не было, — сказал Расселл. — Два года я по этим норам лазил — и ни одного плохого дня. «Мустанги» я не скупал и говнюков тупых ездить не учил, но и дней скверных у меня не было… Штука-то вот в чем, Хорек, — продолжал он. — Когда у меня такие дни бывали, я ж не знал наверняка, плохой это день или нет, понимаешь? Начинал себе помаленьку, а там, прикидываю, — все дело в хватке. Мне б не хотелось тебя обижать или как-то, но у меня-то хватка всегда была, понимаешь? И мне казалось, что все неплохо, поскольку, думаю, хватка у меня есть, что еще надо, стало быть — все в порядке. Потому вижу — одного парня повезли, второго, в зеленые мешки суют, понимаешь? А у парочки, когда их оттуда выволокли, уже ни хватки нет, ни хуя, в буквальном смысле ни хуя, ни яиц — так им вот не повезло, потому что сажа в такой норе от ран не поможет. Ебаные эти мины-ловушки сажу пробивают, как будто и нет ее вовсе… Вот и стал я думать, — говорил Расселл. — А думать я не очень мастак. Но мозгой шевелить начал и вот вижу — в говнище я по самые брови и лично ничего с этим сделать не могу. Остается одно — хватка да везуха, только про хватку мне больше известно. Не могу я себе позволить скверных дней, просто не могу. А как их избежать — не знаю. Поэтому я оттуда вылазил и знал, завтра опять полезу, а думать могу только про одно: ну вот, еще один день потратил. И все. Покурю — и попускает… А потом на других смотреть стал, — продолжал он. — Вижу, а сам себе думаю: они же все, почти все, по крайней мере, шабят. И те, что на дури, знаешь? По тяжелой, то есть, на дури — они как-то притормаживают. И так вот я сижу и подмечаю. За собой, за другими — прорюхал немного и понял: вот оно что, когда те ребята подсаживались, они же тоже, наверно, по чуть-чуть сначала. А потом память отшибает. Тебе только одного надо, а на остальное накласть, понимаешь? Забавно так. А те, кто постарше, они бухают крепко. И скоро начинают очень болеть. А это скверно — у них руки трясутся. И тоже клювом щелкают. И ты туда залазишь, а там проводок, или узкоглазый, или еще чего-нибудь, и тебе надо хорошенько сперва про все это подумать, а то потом времени на подумать не будет. Тормозить тут — себе дороже… И вот я герыч попробовал, — сказал Расселл. — Надо же что-то. И я эту славную белянку себе нахнокал, и что — заправился после, да? После того, как оттуда вылез. Вечером обратно лезть не надо. Сначала нюхтарил. Потом ширялся иначе еще, но главным образом — нюхтарил. Но я на нем сидел, да. И мне нравилось… Ладно, — продолжал он, — от него не… от него здорово, но он с тобой ничего вообще-то не делает, ты сам это знаешь. Когда внутри, он тебя никак не защитит. Но ты там был, потом оттуда вышел, а потом тебе опять туда идти, и думать тебе про все это не хочется: вдруг больше не вылезешь — но ты опять туда лезешь и всю везуху свою тратишь на такие вот раздумья. Для такого, блядь, герыч в самый раз. Он не тормозит. А просто хорошо тебе от него становится. Этого мне и надо.

— Еще бы, — сказал Амато. — Этого тебе и надо будет перед тем, как на мое дело идти, и ты себе чего-нибудь нахнокаешь и улетишь и на дело пойдешь обдолбанным по самые помидоры, а какой-нибудь мудила бедный начнет там верещать или еще чего-нибудь и пулю схлопочет, и то, что сопляк с мозгами, блядь, ни за что бы не проебал, непременно проебется. Именно этого я и опасаюсь.

— В норме все с ним будет, Джон, — сказал Фрэнки.

— Может быть, с ним все будет в норме, — поправил его Амато. — А может, и не в норме. Может, с тобой в норме ничего не будет. Я вообще не хочу, чтобы кого-нибудь тут зацепило. Вообще низачем не нужно, чтобы кого-то зацепило — ни тех, кто пойдет, ни тех, кто там будет, когда туда пойдут. Там капуста — одна капуста, больше ничего. Никакого, блядь, говнища, чтоб никакой беспредел не начался. Если б там такое светило вообще — ладно, я, может, и рискнул бы. Взял бы парочку отморозков, они с катушек бы слетели и все испортили, будь это банк или что — через неделю он бы на месте стоял и туда бы можно было других, побашковитее, заслать, еще ладно. А тут нет. Тут не так. Проебете — и пиздец, больше не будет. Тут головой думать надо. Я должен быть уверен. Я с людьми поговорю. Спешить не будем — сколько надо будет, столько и буду думать.

— Джон, — сказал Фрэнки, — мне хрустов надо. Я долго на киче парился и ничего себе не нарыл. Ты мне мозги не еби.

— Друг мой, — ответил Амато. — У меня жена есть, Конни, да? Отлично свинину жарит. Фарширует ее, знаешь? Очень вкусно. И вот как-то вечером нажарила она свинины. Я только домой вернулся. А есть не смог. Я говорю: «Конни, ты мне свинины не жарь больше никогда, не надо». А раньше мне так нравилось, я всегда говорил, лучше она ничего не готовит, а готовит она вообще здорово. Ну вообще то есть отлично стряпает. Потому, блядь, и такая толстая все время — нравится есть ей и готовить нравится, она зашибись готовит — и ест сама. «Бекон, — говорю, — ветчина — тут мне все равно, от какой она свиньи. А вот свинину не надо. Ты фасоль туши, ладно? Только без свинины. Фасоль я буду. А свинину — нет». И я, блядь, пошел к ларьку с мидиями и сел жрать у себя в машине. Почти семь лет дома не обедал — только месяц назад где-то стал. А питаюсь у ларька. Что-то раз проебано — и уже не забудешь, да? На что-то я не того парня выбрал — все торопятся, надо шевелиться, драхмы нужны, то и сё, ладно — нормально с ним все будет, а мне, в общем, хуже всех при этом. И мы его берем, но я знаю — в этом чуваке я точно не уверен. Не могу сказать, что не так, просто знаю — не тот он чувак. Но все равно его беру. И он в натуре оказывается не тот, и я жру сало это сраное свиное чуть ли не каждый день, такое чувство, почти семь лет, а у меня дети растут, и с бизнесом-то все в норме, но не так хорошо, как могло бы, и я сам у дяди на поруках, а теперь всего этого уже не вернуть, понимаешь? И вот теперь любимое больше в рот не лезет, потому что напоминает, и я уже больше не спешу, хоть тресни. Нет, на тебя-то мне наплевать, что там у тебя за беда. Можем что-то сделать — зашибись, что-нибудь и сделаем. А если еще и надежно, без проебов чего-нибудь важного, чтоб самим опять в говно не вляпаться. Только свинины я уже, блядь, нажрался. И проебывать ничего больше не стану. Позвоните мне в четверг. В четверг я уже все пойму. Дам вам знать.