Бабочка - Джеймс Кейн Страница 2

Я не принадлежу ни к одной из литературных школ, ни «крутого детектива», ни к какой-либо другой, и по моему глубокому убеждению все эти так называемый «школы» существуют по большей части лишь в воображении критиков и не имеют практически никакого отношения к реальности. Молодые писатели часто подражают стилю какого-нибудь известного и любимого ими писателя, как, например, поступал и я, отправляя своему брату письма в духе «Ты же меня знаешь, Эл», с той лишь разницей, что главными действующими лицами этих опусов были не бейсболисты, а армейские сержанты образца 1918 года. Мы замечательно копировали Ларднера, и отголоски тех литературных упражнений можно найти в моей книге «Наше правительство», первый набросок которого был написан в 1924 году для «Американ меркьюри». И все же настоящий писатель не может написать полноценную книгу, постоянно оглядываясь на кого-то, точно так же, как женщина не может родить ребенка, просто поглядев на другую женщину с малышом на руках. Это сугубо интимный процесс, и плод вынашивается внутриутробно, где он надежно изолирован от всякого рода «внешних» влияний. Литературные школы не помогают романисту, но зато они оказывают большую помощь критикам; пользуясь системой упрощений, являющейся составной частью гипотетической школы, критик получает возможность навешивать ярлыки по своему усмотрению, и хотя за всю свою жизнь я не прочитал и двух десятков страниц Дэшилла Хэмметта, мистер Клифтон Фейдиман может свободно рассуждать о моем стиле «под Хэмметта» и радоваться собственной проницательности. В таком случае я намерен сделать заявление от лица всех писателей, и вот что мне хочется сказать этим горе-судьям по поводу их иллюзии «критической оценки» и убежденности в исключительной правдивости их дурацких суждений: Вы слишком наивны. И не имеете никакого понятия о нашей работе. Мы не говорим себе, что если какой-то удачливый парень сделал это так, то и мы все тоже будем повторять вслед за ним, и урвем себе кусочек славы. Каждому из нас приходится жить своим умом, каждый за себя, а иначе ничего не добиться.

Я ничем не обязан мистеру Эрнесту Хемингуэю, кроме, пожалуй, удовольствия, полученного мною от прочтения его книг, иначе в противном случае я признал бы свой долг, как мне уже приходилось признавать прочие долги, главным образом по части теории, являвшиеся для меня в то время важными и насущными, и оставшимися таковыми до сих пор. Я так и не понял, что именно я должен был перенять у него, хотя одно знаю точно: к содержанию это не имеет никакого отношения, ибо трудно представить себе двух более непохожих в этом смысле людей. Он пишет о бесконечных испытаниях, ниспосылаемых человеку Богом, эта тема его трудами преображается в величественные, классические храмы, но использовать ее я при всем желании не смог бы. Я, насколько мне дано судить о собственной душевной организации, пишу о желании, которое в конце концов сбывается, и данная концепция представляется мне необычайно волнующей. Конечно, желание тоже должно быть не простым, а каким-нибудь из ряда вон выходящим; ибо какой интерес писать о том, что кому-то просто хочется пить. Мне кажется, что мои произведения имеют свойство открывать некий запретный сундучок, и именно это, а вовсе не насилие и секс, придает им особую динамичность, на которую так часто обращают внимание критики. Они аппелируют прежде всего к сознанию, и читатель оказывается заинтригован, в какой-то момент понимая, что персонажи не могут осуществить именно это конкретное желание и остаться в живых. Читателем движет любопытство, ему не терпится узнать, что из всего этого выйдет, Так что если я кому-то и уподобляюсь, так это Пандоре, первой женщине, по мнению греков, эта самонадеянная мысль доставляет мне удовольствие и зачастую помогает думать.

И уж тем более я не вижу никакого сходства в манере, кроме, может быть, того обстоятельства, что каждый из нас обладает прекрасным слухом, и обоих нас коробит всякого рода напыщенности, помпезности или же занудной литературности. В наших книгах люди говорят так, как они разговаривают в обычной жизни, и так как некоторые из них вращаются отнюдь не в высших кругах общества, то неудивительно, что и говорят они примерно одинаково. Но опять же и здесь тоже существует разница в подходе. Он использует не вполне приличные слова (ну да, те, что имеют отношение к функциям человеческого тела); я же не делаю этого никогда. Мы отвергаем многое из того, что подсказывает нам наш слух, особенно в части произношения, которое лично я никогда не выделяю особо, за исключением тех ситуаций, когда персонаж иностранец, и для пущей выразительности образа мне приходится использовать фразы на его языке или их упрощенную форму. Мы весьма требовательно относимся к тому, что представляем на суд читателей, и руководствуемся принципом Марка Твена, утверждавшего, что писать нужно просто и доходчиво, ведя повествование от первого лица вне зависимости от того, излагает ли персонаж свои мысли устно или на бумаге, не обходя вниманием мелкие детали, которые также должны соответствовать. Мы оба свели до минимума всякого рода «он сказал» и «с усмешкой ответила она», хотя я пошел в этом несколько дальше, чем он, сократив и это минимальное число и, как правило, позволяя себе «он сказал» лишь в начале диалога, который затем уже ничем не перебивается. Ибо когда я начал работать над книгой «Почтальон всегда звонит дважды», бесконечное «он сказал» и «она сказала», казалось, было пределом Чэмберса в этом направлении и делало чтение утомительно монотонным. И тогда я подумал: А зачем, собственно, вся эта «говорильня»? Да и кому захочется продираться сквозь такой частокол кавычек? Итак, если бы мне представилась возможность выступить с обращением к своим коллегам-литераторам, то я сказал бы следующее: Настало время выкинуть на помойку и забыть раз и навсегда обо всем этом дурацком, чудовищном вздоре, на котором зиждется талант любого редакционного секретаря. Если Джейк должен, «зловеще сверкая глазами», угрожать Гарольду, то, уверяю вас, читателю будет куда интереснее, если этот зловещий блеск (разумеется, в разумных пределах) найдет свое отражение в речи персонажа.

Конечно, я допускаю, что даже подобное сходство между мной и мистером Хемингуэем свидетельствует о некоторой творческой истощенности каждого из нас и может быть расценено теми, кто привык мыслить категориями школ, как доказательство того, что я, в некотором роде, пошел по его стопам. Возможно, сторонники этой теории и будут разочарованы, но, хотя мой первый роман вышел лишь в 1933 году, а он к тому времени уже был романистом с десятилетнем стажем, я все-таки старше его на шесть лет и двадцать один день, и к тому моменту, как он вообще возник на литературном горизонте, на моем счету уже было огромное количество газетных и журнальных публикаций, включая диалоговые зарисовки, рассказы и одна поставленная пьеса. Мой рассказ «Пастораль», который вы, возможно, уже встретили на страницах этого издания, был написан в 1927 году, а его произведение я впервые прочел, когда в 1928 году вышла книга «Мужчины без женщин». Но все-таки тот его стиль во многом схож с тем, как я пишу сейчас. Заканчивая излагать свои взгляды по данному вопросу, хочу лишь добавить, что хотя для простоты изложения я и позволил употребить себе дружеское «мы», однако у меня нет намерений опускаться до фамильярности и уж тем более претендовать на некое равенство. Мне прекрасно известно, что это литературный Монблан, в то время, как мое скромное произведение в лучшем случае тянет лишь на роль предгорья. Пусть оно не поражает воображение своим размахом, но оно получилось таким, каким я его и замышлял, и мне доставляет удовольствие тот факт, что оно обладает целым рядом преимуществ, присущих обычно малым литературным формам: Оно активно переводится на другие языки, так что теперь его знают во всем мире; сюжет легко запоминается, он доступен для пересказа и таким образом из года в год остается на слуху; я не испытываю недостатка в заслуженной известности, и подобная ситуация меня вполне устраивает.