Тигровая шкура, или Пробуждение Грязнова - Фридрих Незнанский Страница 19

— Да, чего я к тебе приходил-то… Вечером ждем на пельмени, жена приглашает. Там и покумекаем обо всем.

Проводив Мотченко и клятвенно пообещав ему заглянуть вечерком на огонек, Грязнов уже более углубленно и обстоятельно проанализировал складывающуюся ситуацию, и когда в голове оформилась более-менее приемлемая версия, потянулся рукой за мобильником.

Турецкий словно ждал его звонка. Посетовав для пущего понта на «затянувшуюся проработку материала», — это ж надо было придумать такой оборот! — да еще на то, «что можно было бы звонить и почаще, чай, не чужие друг другу люди», он снизошел в конце концов до нормального, дружеского тона и совсем уж по-стариковски пробурчал:

— Ладно, не заводись. Это я так, к слову. Что-то окончательно расклеился в последнее время. Да и Ирка совсем озверела. Ругается, чтобы я в госпиталь лег или в санаторий на крайний случай поехал, а того понять не может, что работы выше крыши. Мужики без продыху пашут, а кое-кто в это время как на курорте живет, да на охотоведческих харчах ряшку нагуливает.

Завершив этот монолог, Турецкий хихикнул на всякий случай и тут же осведомился:

— Не обиделся, случаем?

— А чего обижаться-то? — хмыкнул Грязнов, которому порой казалось, что он уже отвык от своеобразных подначек Турецкого. — Как на наших курортах говорят, Тузик лает — ветер носит.

— Ну, за Тузика, положим, ты ответишь, — рассмеялся Турецкий, — а вот насчет всего остального — чистой воды правда. Работы невпроворот. Кстати, тебе огромный привет от всех наших. А Голованов с Агеевым вообще тебе в пояс кланяются да ждут не дождутся, когда смогут в Москве обнять.

Ушлый, как дюжина въедливых бабок на скамейке у подъезда, Турецкий специально вставил «Москву», и Вячеслав Иванович не мог не отреагировать на это:

— От меня им тоже привет. Будет оказия, икорки вам с рыбкой отправлю. А сейчас…

— Какая, на хрен, оказия! — взвился Турецкий. — Оказия… Мы тебя в Москве ждем, а не твою оказию! — И уже добавил спокойнее: — Ладно, не буду давить на психику. Надеюсь, сам до этого дойдешь. Ну, что там у тебя? Ты же ведь так просто звонить не будешь…

Изложив Турецкому свою просьбу, Вячеслав Иванович поставил мобильник на подзарядку и с какой-то тупой и в то же время почти неосязаемой болью в душе опустился в кресло.

Москва…

Он поймал себя на том, что все чаще и чаще возвращается к ней мыслями, и это не могло его не тревожить. Ему уже много за пятьдесят, как говорят в народе, пора бы и о душе подумать, а его все больше и больше тянуло в Москву, в столь привычную и, казалось бы, заданную на всю оставшуюся жизнь круговерть следственно-оперативных экспериментов и прочую хренотень, связанную с уголовным розыском, с криминальной жизнью столицы.

— Все! Помечтали и будя, — оборвал он сам себя и, резко оставив кресло, несколько раз отжался от пола, доказывая себе тем самым, что ему еще рано думать о «свалке».

— Расчувствовался, мать бы твою в Караганду, алкоголик старый! — встряхивая кистями рук, пробормотал Грязнов и снова потянулся за мобильником. Надо было сделать еще один звонок, на этот раз в Хабаровск, в краевое управление внутренних дел, с которым у него еще по работе в министерстве сложились самые добрые отношения, и попросить выявить тех богатеньких хабаровчан, которые могли бы заказать шкуру уссурийского тигра в подарок российскому президенту.

К тому же надо было прозвониться в Пятигорье, где уже, судя по телефонному звонку Полуэктова, сказывалось столь длительное отсутствие главного охотоведа хозяйства. И потому генеральному директору «Пятигорья», видимо, уже надоело ждать «милости» от бывшего генерала, и он решил сам навести порядок со своими кадрами. Стоявший на тумбочке телефон ожил, когда Грязнов уже по второму заходу заваривал чай. Та интонация в голосе, с какой пробасил гендиректор: «Ну как там на курортах, бока еще не отлежал?» — не предвещало ничего добродушного, впрочем, и его можно было понять. Август и начало сентября — самое время, когда завершается подготовка к зимнему промысловому сезону, когда главным лицом в таком хозяйстве, как ОАО «Зверопромхоз Пятигорье», становится главный охотовед со своей немногочисленной службой, и упусти Грязнов этот момент, не подготовь охотничьи избушки и зимовья к затяжной зимовке с ее морозами и двухметровыми сугробами, считай, что хозяйство останется без пушнины, и по весне не с чем будет выйти на пушной аукцион.

— Михалыч! — взмолился Грязнов. — Ты же все понимаешь. Еще дней семь, от силы — десять…

— Какой семь — десять! — взвился Полуэктов. — Ты еще месяц потребуй! А карту по угодьям баба Дуся будет утверждать? Да и текучки столько всякой навалило, что продыхнуть некогда. Короче, так…

— Михалыч, дорогой, — просящим тоном едва ли не заскулил Грязнов, — если я сейчас здесь все брошу… В общем, ты и меня пойми. Что я здесь, боки, что ли, отлеживаю? Или по своей прихоти сюда забрался? Прошу тебя… хотя бы недельку. А после все наверстаю!

Он хотел еще добавить, что он все-таки мент, хоть и бывший, а тут, считай, два трупа, однако телефонная трубка уже наполнилась возмущенно-скорбным дыханием обиженного в лучших чувствах медведя, что означало поворот к «мирному решению вопроса», как любил иной раз говорить Полуэктов, и наконец-то он соизволил снизойти до ментовских проблем своего охотоведа:

— Недельку, мать твою… А мне что здесь, самому по тайге мотаться? Значит, слушай сюда! Завтра же жду тебя в Пятигорье, решаем все вопросы, и можешь еще на одну неделю забуровиться в свои говенные Стожары.

— Спасибо, Михалыч!

— «Спасибо» в стакан не нальешь, — пробурчал уже окончательно сдавшийся Полуэктов. — Но учти, семь дней, не больше. Причем в счет отпуска.