Он не хотел предавать - Феликс Меркулов Страница 18

Люба описала дом, в котором прошло ее детство: огромная квартира в одном из лучших районов Парижа: квартале Сен-Жермен-де-Пре, на левом берегу Сены. Квартира полупуста, потому что денег на меблировку не хватает и мебель самая элементарная: столы, стулья, диваны, стеллажи из досок… Ее отец — потомственный дипломат. Мать родом из провинции, но чрезвычайно одаренная женщина, выпускница Московской консерватории. Она устраивала в посольстве литературно-музыкальные вечера, играла на рояле, пела русские романсы.

Однажды, накануне Нового года, Кричевские готовились к приему гостей. Детям — Любе и ее младшему брату Сергею — поручили протереть полы. Пока она вместе с братом носилась с мокрой тряпкой по огромному коридору и распевала во всю мочь песенку из оперетты Дунаевского:

«Это не ребенок, это дьяволенок!» —

восклицала вся моя родня.

«Это не ребенок, это дьяволенок!» —

про чертенка, то есть про меня! —

в прихожей раздался звонок — и первый гость в смокинге и с шампанским вошел в открытую дверь. Вошел и застал Любочку в старой юбке и рваных на пятках колготках, со шваброй в руках.

Увидев гостя, Люба в первую минуту смутилась и покраснела, но быстро сориентировалась, присела в глубоком реверансе и, опираясь на швабру как на посох, гордо допела до конца:

«..Да, я всегда была

каким-то дьяволом,

каким-то дьяволом,

а дьяволы не любят унывать!

А дьяволам на все плевать!»

На последней фразе она со всего размаху опустила швабру в ведро с мыльной пеной. Вода из ведра фонтаном полетела в стороны, на парадный смокинг опешившего гостя! А очаровательная ведьмочка с дырами на пятках невозмутимо раскланялась и удалилась, таща за собой по полу швабру с такой грацией, словно это был шлейф королевского платья…

Завальнюк улыбался. Она знала, как ему себя преподать, какую историю рассказать о себе: милая девочка-сорванец, такой она была, такой и осталась.

— Почему вы развелись с первым мужем? — спросил он.

Любовь печально округлила глаза… («Ах, это шампанское такое пьяное, от него развязывается язык, сейчас я, наверное, выгляжу просто ужасно!»)

— Бедный Рауль. — Вздохнув, она забралась с ногами на диван. — Я сломала ему карьеру. Он был старшим сыном посла Испании в Париже. В его семье все старшие сыновья шли по дипломатической линии, а младшие становились офицерами. В общем, Раулю прочили блестящее будущее, но он все забросил. Когда мы поженились, я хотела, чтобы он все время находился рядом. Я была эгоистична, но ведь мне было всего девятнадцать, откуда мне было знать, что нельзя требовать от мужа вечной преданности?.. Слава богу, у нас хватило ума понять, что мы совершенно не подходим друг другу, ему нужен другой тип женщины. Мы расстались и до сих пор сохраняем прекрасные отношения. Хотя, конечно, это труднее пережить, чем рассказать.

Ложь — это предложение с нерасставленными знаками препинания: «Действовать нельзя медлить!» Ложь — это правда, в которой смещены акценты: вместо «Действовать, нельзя медлить!» — «Действовать нельзя, медлить!». Любовь рассказала о себе правду. Чистую правду. Почти… Она не упомянула о том, что Рауль не оправдал не только надежд своего отца, потомка грандов, прежде всего он не оправдал ее собственных ожиданий, потому что оказался слабохарактерной амебой. В дипкорпусе он кое-как держался на папиных плечах, и уж никакая дипломатическая карьера точно ему не светила. Как только Любовь это поняла, она немедленно с ним рассталась. Не для того она подцепила наследника древних аристократов, чтобы оказаться у разбитого корыта где-нибудь на Каймановых островах. Рауль в конце концов именно там и оказался. Живет с какой-то юбкой, счастлив по уши, ловит рыбу, пишет маслом пейзажи. И это потомок конкистадоров! Инфузория…

Но об этом не стоит упоминать вслух, неправда ли?

Завальнюк внимательно слушал ее, не забывая подливать шампанское. Два часа пролетели незаметно. Приземлились в Орли.

— Можно, я угадаю, где мы? — как ребенок, замерший с закрытыми глазами над коробкой с рождественским подарком, спросила Любовь.

Завальнюк снисходительно кивнул.

— Завяжи мне глаза.

Он завязал ей глаза батистовым носовым платком и взял Любовь под руку. Она рассмеялась:

— Надеюсь, меня не примут за заложницу, а тебя за похитителя?

Незаметно она первая перешла на «ты». Они стояли на площадке самолетного трапа, Егор держал ее под руку. Любовь вдохнула полной грудью ночной туман. Прислушалась к шуму.

— Мы не в России, да? Или это мне кажется? Я не знаю, — призналась она.

Завальнюк развязал ей глаза. Она огляделась по сторонам. В темноте малиновым неоном сияли буквы «Orly» над зданием аэропорта. Люба тихо воскликнула: «О!»

Они вышли через зеленый коридор VIP-терминала, таможенные формальности заняли несколько минут. У выхода Завальнюка ожидала машина. Любовь уже ничему не удивлялась, заранее предвкушая дальнейшее. (Эти мужчины такие предсказуемые, особенно когда пытаются потрясти твое воображение!) Но Егор снова ее удивил: он не повез ее в ресторан. Все парижские рестораны грешат одним недостатком — из них невозможно увидеть весь Париж целиком.

Ожидавшая их яхта была иллюминирована, словно праздновалась свадьба. Квартет музыкантов на палубе играл вальсы Штрауса.

Любовь и Завальнюк ужинали вдвоем за столиком в стеклянной каюте. Яхта медленно плыла по Сене. Арками наплывали сверху и исчезали над ними мосты.

— Который час? — спросила Любовь.

— Где? В Москве или в Париже?

Она пожала плечами:

— Не знаю. Пожалуй, в Париже.

— Посмотри на часы.

— Ноты их забрал.

— Да? Значит, пора вернуть.

Егор полез во внутренний карман пиджака и, как фокусник в цирке, неожиданно достал шелковый футляр. Открыл его. В нем лежали золотые дамские часы «Патек Филипп», обсыпанные бриллиантами. Завальнюк вынул их за браслет и протянул Любови.

— Но это не мои, — играя, отказалась она.

— Твои.

Он надел часы на ее запястье, задержал ее руку в своей и больше не отпустил. Волшебная ночь длилась долго, дольше чем московская, дольше ровно на два часа. Когда над Сеной серел рассвет, яхта причалила к набережной на левом берегу.

— Ты не против немного пройтись пешком?

Они углубились в узкие улочки. Завальнюк шел уверенно, словно знал этот район назубок, хотя на самом деле был здесь только однажды — позавчера, когда оформлял покупку недвижимости.

Они вошли в подъезд дома, поднялись в старинном лифте на пятый этаж и вышли на площадке, облицованной майоликой. Завальнюк открыл дверь единственной на площадке квартиры своим ключом. Любовь не удивлялась — почему бы ему и не иметь собственной квартиры в Париже? Они вошли внутрь. Римские шторы на окнах были опущены. Взяв Любовь за руку, Завальнюк подвел ее к окну спальни, сказал: