Меньшее зло - Юлий Дубов Страница 18

Ещё у него была биография, неотчётливые следы которой хранились в пыльных папках. Папки лежали в сейфах, а сейфы — в архивах, доступ же к ним — закрыт. Поэтому место биографии занимали легенды.

О том, например, как, возвращаясь в Москву из далёкой командировки, он звонил по телефону жене, сухо сообщал: «Прибыл», называл свою фамилию и тут же вешал трубку, не дожидаясь ответа. Про его жену никто ничего не знал, но она несомненно существовала, о чём свидетельствовал странный звонок во время одного из совещаний, проводимых Стариком. Тогда, несмотря на строжайший запрет соединять с кем бы то ни было, он вдруг снял трубку, молча послушал, положил трубку на место, продолжил и завершил совещание в обычном ритме, после чего сразу уехал и больше в тот день не возвращался. И это вполне понятно, так как по телефону ему сообщили, что его жена сегодня утром повесилась.

Шли годы, изменяя биологический возраст Старика, но практически никак не сказываясь на его внешности. Он перестал появляться в кабинетах и всё время проводил в профессорской квартире на Ленинском проспекте, где вместо повесившейся жены за ним ухаживали молодые люди с военной выправкой. Они же контролировали поток посетителей, приходивших к Старику за советом.

Это давалось с трудом, потому что посетителей бывало много, беседы нередко затягивались, а допустить, чтобы экс-президент Горбачёв столкнулся в коридоре или на лестнице с экс-председателем КГБ Крючковым было никак нельзя.

Каждое утро Старик просыпался ровно в шесть, нажимал кнопку звонка. Тут же возникал молодой человек, отдёргивал занавески на окнах и ставил на столик рядом с маленькой, похожей на детскую, кроваткой круглый латунный поднос. На подносе неизменно находились: яблоко, розетка с мёдом, два куска чёрного хлеба, чашка с зелёным чаем и изящная серебряная рюмка с каплями, изготовленными по рецепту, которым Старик был обязан китайским товарищам. Через сорок минут остатки завтрака уносились, но поднос с рюмкой оставался рядом со Стариком и сопровождал его в передвижениях по квартире. Через два часа к первой рюмке добавлялась вторая, потом третья, пока число их не достигало восьми. Убирать опустевшие рюмки Старик запрещал, лично контролируя приём лекарства и никому не доверяя.

День Старик проводил в кабинете, при наглухо задёрнутых плотных шторах, в свете настольной лампы с зелёным матерчатым абажуром, рядом с трофейным немецким радиоприёмником «Телефункен», постоянно включённым и подмигивавшим жёлтым кошачьим глазом то гипсовому бюсту Ивана Грозного, то чучелу грифа белоголового, подаренному товарищами из сталинградского обкома.

Здесь же Старик принимал посетителей.

Вот и сейчас он сидел в кресле за столом, рассматривал очередного гостя и держал паузу.

Этого человека Старик помнил молодым и зелёным лейтенантом, которого ему представили в день выпуска, сказав — способный, далеко пойдет.

В этих словах была и правда, и неправда. Лейтенант действительно пошёл далеко и дослужился до генерал-лейтенанта. А вот со способностями дело обстояло намного хуже. Недостойная история с бывшим его подчинённым, неким Корецким, объявившим персональную вендетту одной коммерческой структуре, проигравшим войну и подвергнутым показательной казни в самом центре столицы, однозначно свидетельствовала о никуда не годной работе с кадрами, отсутствии стратегического мышления, а также о неумении держать удар. Заметим также, что этого человека подчинённые именуют не то Батей, не то ещё как-то, а он к этому относится одобрительно и даже поощряет. Комбат — батяня… Плебейские штучки. Налицо дурной вкус и невоспитанность. Ничего более.

Если при участии и руками таких людей предполагается решать задачи, подобные обсуждаемой, то… Бедная страна…

— То, что вы с коллегами вознамерились совершить, молодой человек, — сухо произнёс Старик, — во все времена именовалось государственным переворотом. Будем называть вещи своими именами. Так вот. Осмелюсь обратить ваше внимание на то, что по части переворотов у вас опыт весьма и весьма печальный. Достаточно вспомнить август девяносто первого да, пожалуй, и лето девяносто шестого, чтобы серьёзно усомниться в ваших возможностях. Намерения ваши перестанут быть тайной уже в ближайшее время, возникнет серьёзное, причём отнюдь не соответствующее вашим скромным способностям, противодействие, и на этом ваша, молодой человек, авантюра закончится. Пшиком-с. Вот так. Вы хотели диагноз — вы его получили. Более не задерживаю.

— Позвольте, — сказал генерал, ёрзая в кресле. — Две минуты. Буквально.

Старик посмотрел на часы.

— Хорошо. Две минуты.

— Я о противодействии. Вы имеете в виду… — генерал напряжённо подбирал слова, — раскол элит…

— Молодой человек, я попрошу вас не употреблять слова, значение которых вам не вполне известно. Весь ваш кремлёвский, равно как и охотнорядский, сброд имеет к элите примерно такое же отношение, как и кучка бродяг с привокзальной площади. То есть никакого. Подлинных представителей элиты всегда отличали общность стратегических установок и тактическое единомыслие, поддерживаемое неизменно высокими интеллектуальными качествами, вследствие чего шансы на выигрыш и возможные риски оценивались ими примерно одинаково. Ничего похожего в вашем окружении не наблюдается. Что, впрочем, неудивительно. Докладываю вам, молодой человек, что в последний раз элита — в классическом понимании этого слова — была представлена в первом советском правительстве, с ним же и почила в бозе. Но вернёмся к нашим баранам. Ваших естественных оппонентов к элите отнести также нельзя, но недооценивать их интеллектуальный потенциал, тем не менее, чрезвычайно опасно.

— Так что же мне передать?

— Это и передайте. Я не консультирую дилетантов и авантюристов.

Генерал встал.

— Последний вопрос у меня, если разрешите. Давайте забудем всё, о чём мы говорили. Положение в стране вам известно. Что бы вы предприняли на нашем месте? Как патриот. Как государственник.

— Сядьте. Мне неудобно смотреть снизу вверх. Возможно, я вас удивлю. Я предпринял бы то же самое.

Генерал плюхнулся обратно в кресло. На лице его изобразилось обиженное недоумение.

— Что это у вас такое напряжённое лицо? — ехидно поинтересовался Старик. — Не иначе, как вы о чём-то думаете. Конечно, то же самое. С одной существенной разницей. Вы неизбежно проиграете, а я столь же неизбежно выиграл бы. Потому что, если вас завтра не сожрут ваши нынешние враги, то послезавтра сотрут в порошок те, кого вы сейчас считаете союзниками. Вам интересно? Первое. Я заставил бы ваших возможных оппонентов проделать за вас всю чёрную работу. Второе. Я бы отобрал и у них, и у ваших теперешних союзников результат. И третье. Лишил бы и тех и других возможности влиять на дальнейшие процессы.

Похоже было, что к генералу возвращается уверенность в себе. Он расправил плечи, в глазах мелькнуло снисходительное презрение к выжившему из ума строителю империи.

— Вы мне глазки не стройте, молодой человек, — немедленно отреагировал Старик. — Образование — вещь полезная и явно недооценённая вами и вашим окружением. Учиться бы вам надо, как завещал великий Ленин, учиться и ещё раз учиться. Почитать что-нибудь, к примеру, про Меттерниха. Про Талейрана. Про светлейшего князя Горчакова. Тогда вам, вероятно, стало бы ясно, что я знаю, о чём говорю, и что ваша проблема единственно и может быть решена при одновременном задействовании классической александрийской схемы и теории флорентийской петли с привлечением отдельных геополитических положений, изложенных в «Великой шахматной доске» Збигнева Бжезинского. Слыхали про такого?