Превращение в зверя - Надежда и Николай Зорины Страница 18

— Уже поздно, — сказала я, надеясь, что теперь, расслабившись, он меня отпустит.

— Да, да, — согласился он. — Сложная задача. Видите ли, у меня только две возможности: постелить вам на своей кровати, а самому лечь в комнате отца, или постелить вам на кровати отца, а самому лечь у себя. Вместе ведь лечь пока мы не можем? — жалобно спросил он.

— Не можем, — по возможности без эмоций подтвердила я.

— Тогда выбирайте, как удобней.

Удобней всего, если бы он меня отпустил.

— Мы можем встретиться завтра.

— Нет! — отчаянно закричал он, и я поняла — в который раз уже за сегодняшний вечер? — что надеяться мне не на что. — Вам нельзя уходить! Вам уйти невозможно! Вы же сами сказали, что вас могут убить, что пришли ко мне за помощью. Куда же вы пойдете?

Запомнил и понял! А мне казалось, что он меня просто не услышал.

— У меня есть в запасе две недели.

— Нет! Я постелю вам в комнате отца. У меня есть новый комплект белья, на нем никто не спал, честное слово! Уходить вам нельзя. Пойдемте.

Для верности, чтобы не сбежала, он взял меня под руку, под руку привел в комнату, в которой я уже была однажды.

— Сядьте пока сюда, а я сейчас постелю. — Усадил меня и остановился в замешательстве у двери, видно, тот, новый, комплект находился в другой комнате. — Вам нельзя уходить, — в пятидесятый раз повторил он и наконец решился выйти за бельем.

Вернулся он тут же. Энергично принялся стелить. Я сидела на стуле, не предлагая помощи. Внезапно он замер с простыней в руке, обернулся ко мне — вид у него снова был растерянно-жалкий.

— А если бы он сам, от болезни, через год, естественной смертью, вы бы тогда согласились?

— Конечно, — сказала я, не желая ему противоречить, хоть и не поняла, о чем он.

— Я так и думал! Но ведь можно представить, что все так и было. Он долго мучился, но жил, терпел, а потом умер. Почему не представить, что он просто умер?

— Хорошо, давайте попробуем.

— И вы согласитесь? Чтобы мы вместе ночь… согласитесь? Не по отдельности, в разных комнатах, а вместе, там, у меня, согласитесь?

Наконец до меня дошло, что он имеет в виду.

— Мы… — растерялась я, не зная, что сказать, и вдруг в голове сама собой возникла фраза: — Не стоит торопиться. — И сразу же, только произнеся ее, поняла, откуда она взялась, и содрогнулась, вспомнив ее окончание: вы умрете второго декабря. И тут нервы мои не выдержали — со мной случилась истерика.

* * *

Истерика меня спасла, потому что его испугала. Сначала Дмитрий еще пытался как-то меня успокоить — довольно неуклюже, — а потом попросту сбежал в свою комнату. Я слышала, как он ходил там взад-вперед, как открывал окно, как скрипел его стул, как позже, часа через два, он наконец улегся. Но уснул только под утро. К этому времени я так измучилась, что сил на побег никаких не осталось — ноги подкашивались, а лечь или хотя бы сесть боялась, так как тоже могла уснуть. И все же это была единственная возможность спастись.

Я вышла в коридор, постояла, прислушиваясь, — вроде все тихо. Наугад в темноте пробралась к двери. Подумала: хорошо, что не разувалась и пальто все время держала при себе: то на коленях, то в руках, и сумка здесь. Нащупала замок, открыла и выскочила из мышеловки. Дверь, правда, захлопнулась с громким стуком, но я не стала по этому поводу волноваться, потому что была на свободе. Бросилась по лестнице вниз, споткнулась и чуть не упала, сильно ударилась о перила боком, восстанавливая на бегу равновесие. Все это были пустяки, пустяки, голова кружилась, ноги плохо слушались, но и это все пустяки. Мне было весело, как-то надрывно весело. Наверху снова хлопнула дверь — кажется, точно так же, с тем же самым звуком. Проснулся? Обнаружил, что пленница сбежала? Пустяки! Не догонит он меня теперь — у меня форы два этажа, и к тому же он босиком и, возможно, раздетый. Может, он даже спит в одних трусах — наверняка так. Я представила, как Дмитрий, растерянный, полуголый, стоит на лестничной площадке, и рассмеялась, вслух, громко, мстительно, но все-таки истерически.

На четвертом не горел свет, бег мой пришлось замедлить. Между этажами я и совсем остановилась, решив сделать небольшую передышку. Но спугнул лифт, который открылся где-то там, наверху: вдруг это Дмитрий предпринял, несмотря ни на что, погоню? Побежала дальше, лифт тоже поехал вниз. Мы двигались с ним наперегонки, я надеялась, что достигну финиша первой. Так и оказалось: я успела выбежать из подъезда до того, как он открылся. Выбежала и не оглядываясь понеслась прочь, прочь.

Улица. Спасена! Уже появились первые прохожие, значит, наступило настоящее утро. Который же час, интересно? У меня на руке были часы, но мне захотелось спросить кого-нибудь из прохожих — просто для того, чтобы услышать человеческий голос — нормальный, повседневный, психически здоровый. Мне казалось, что в заключении у безумца я пробыла очень долго: много-много дней. Мне казалось, что находилась я не в обыкновенной квартире, а в безнадежно глубоком подземелье. А еще мне казалось, что теперь-то, после счастливого освобождения, все мои беды позади.

— Простите! Вы не подскажете, который час? — обратилась я к ссутулившемуся от утреннего ноябрьского холода парню.

Он посмотрел на меня отчего-то испуганно (неужели долгое заточение в подземелье наложило отпечаток), вытащил из кармана телефон (куда, боже мой, он собирается звонить?!), недовольно ответил:

— Без двадцати семь, — снова ссутулился и поспешил дальше.

Ну да, я так давно не была на свободе, отвыкла от цивилизации — время он посмотрел на телефоне. Мне опять, как там, в подъезде, стало безудержно, истерически весело. И даже мысль, что податься совершенно некуда, первая трезвая мысль, пришедшая в одурманенную усталостью и бессонной ночью голову, меня не опечалила, а рассмешила. Домой нельзя — мой кредитор-палач, конечно, уже знает, что инструкцию я с первых же шагов нарушила: ночевала неизвестно где и у кого, — к знакомым тоже нельзя. Разве это не смешно?

Я шла по улице бодрым, деловым шагом, под стать утренним прохожим, и закусывала губы от смеха, как в детстве, когда смеяться нельзя, а сделать со смехом ничего невозможно. Долго шла — в голове все пробегали какие-то обрывчатые картинки из прошлого, — пока не поняла, что плачу: мокрому лицу холодно, глазам колко. А еще оказалось, что бодрый мой шаг перестал быть бодрым — еле-еле переставляю ноги. Да ведь силы у меня еще там, в его квартире, кончились. Надо бы остановиться, где-нибудь сесть.

Я села в троллейбус. Не было сил притворяться деловой и обычной — привалилась к стеклу и закрыла глаза…

Разбудили меня контролеры. За окном было совершенно светло. Заплатила штраф — не стыдно, не страшно. Голова как после сильнейшего нейролептика. Вышла пошатываясь, долго стояла, придерживаясь за столб остановки, не догадываясь, что можно попросту сесть. Догадалась и села. Знобило, тошнило, перед глазами плыло, суетливая толпа мешала сосредоточиться, стряхнуть с себя эту обморочную муть. Но хуже всего было с глазами, никак не могла привести их в порядок. Да еще раздражало это ядовито-желтое пятно на противоположной стене — от него-то, наверное, и тошнило. Холодно. Ах, боже мой, как холодно! Плюнуть на все и вернуться домой, и умереть через две недели. Не через две — минус два дня, ну, все равно… Только сначала выяснить, что это за пятно. Отвратительное пятно, невыносимо желтое. Выяснить — и поехать домой: в горячую ванну, в постель — целых двенадцать дней впереди!