Преступление в Орсивале - Эмиль Габорио Страница 17

– Да какое нам до этого дело? – отозвался доктор Жандрон. – По мне, только один голос достоин того, чтобы к нему прислушаться, – это голос совести. Что до так называемого общественного мнения, которое в сущности слагается из частных мнений множества олухов и мерзавцев, оно волнует меня не больше, чем прошлогодний снег.

Спор, быть может, затянулся бы, но тут судебный следователь извлек из кармана часы и с досадой воскликнул:

– Мы беседуем, а время идет. Нужно поторопиться. Давайте хотя бы распределим обязанности.

Это властное замечание г-на Домини помешало вступить в разговор Лекоку, который уже готов был поделиться с присутствующими своими соображениями.

Было решено, что доктор Жандрон приступит к вскрытию, а следователь тем временем набросает черновик донесения. Папаше Планта поручили присутствовать при осмотре места преступления, которым занимался сыщик.

Полицейский и старый судья остались одни.

– Наконец-то, – произнес Лекок, испустив долгий вздох облегчения, словно избавившись от непосильного груза. – Теперь мы сможем беспрепятственно идти вперед. – Уловив усмешку на лице папаши Планта, он проглотил пастилку и добавил: – Хуже нет приезжать, когда расследование началось, можете мне поверить, господин судья! Твои предшественники успели уже составить собственное мнение, и если ты с ходу к нему не присоединишься, тебе придется туго.

На лестнице послышался голос г-на Домини, призывавшего своего письмоводителя, который прибыл позже и ждал на первом этаже.

– Видите ли, сударь, – пояснил полицейский, – господин судебный следователь полагает, что столкнулся с совсем простым делом, а вот я, Лекок, ничуть не уступающий пройдохе Жевролю, я, любимый ученик папаши Табаре, – тут он почтительно снял шляпу, – пока что не нахожу решения. – Он задумался, вероятно, перебирая в уме результаты осмотра, и продолжал: – Нет, я в самом деле сбит с толку, просто ума не приложу. Чувствую, что за всем этим что-то кроется. Но что, что?

Лицо папаши Планта было по-прежнему невозмутимо, только глаза блестели.

– Возможно, вы и правы, – равнодушно обронил он, – возможно, за этим и впрямь что-то кроется.

Сыщик глянул на него, но он и бровью не повел. Всем своим видом выражая полнейшее безразличие, он делал в записной книжке какие-то пометки. Оба надолго замолчали; Лекок устремил взор на портрет, поверяя ему свои мучительные раздумья.

«Видишь ли, душенька, – мысленно говорил он, – по-моему, этот почтенный господин – старая лиса, и надо зорко следить за каждым его поступком, за каждым движением. Судя по всему, он не разделяет мнения следователя: у него своя гипотеза, которую он не смеет высказать вслух, но мы эту гипотезу узнаем. Этот деревенский мировой судья – большой хитрец. Он раскусил нас с первого взгляда, несмотря на наши роскошные белокурые волосы. Он опасался, как бы мы не заблудились и не пошли по стопам господина Домини, вот он и навязался нам в провожатые, в помощники, в поводыри. Теперь, когда он почувствовал, что мы взяли след, он умывает руки и отступает. Честь открытия он предоставляет нам. Почему? Человек он здешний, может быть, боится нажить себе врагов? Да нет, он, пожалуй, не робкого десятка. В чем же дело? Ему внушает страх его собственная гипотеза. Он обнаружил столь поразительные вещи, что не смеет сказать о них прямо».

Внезапная мысль нарушила поток безмолвных излияний Лекока.

«Провалиться мне на этом месте, – подумал он, – а что, если я ошибаюсь? Что, если этот человек никакой не хитрец и ничего не обнаружил, а просто говорит и делает, что бог на душу положит? Я сталкивался с еще более поразительными случаями. Сколько я перевидал людей, у которых глаза, словно зазывалы при ярмарочных балаганах, сулят вам, что внутри вас ждут чудеса. А зайдешь и ничего не увидишь, тебя обманули. Но я-то, – и он улыбнулся, – я-то доберусь до правды».

И, напустив на себя самый простодушный вид, на какой только был способен, вслух произнес:

– По правде сказать, господин мировой судья, осталось совсем немного дела. Оба главных виновных в конечном счете у нас в руках. Рано или поздно они заговорят, господин судебный следователь в этом не сомневается, и тогда мы узнаем все.

Папашу Планта словно окатили ведром холодной воды – так он был потрясен и удручен.

– Как! – пробормотал он, совершенно ошеломленный. – Неужели вы, господин сыщик, с вашей сметкой, с вашим опытом…

В восторге от того, что хитрость его удалась, Лекок уже не в силах был сохранять серьезный вид; папаша Планта понял, что угодил в ловушку, и разразился добродушным смехом.

А между тем ни один из двух этих людей, столь искушенных в науке жизни, столь хитроумных и проницательных, не сказал ни слова о том, что оба они имели в виду. Но они понимали друг друга, словно читали друг у друга в мыслях.

«А ведь ты, дружище, – рассуждал про себя сыщик, – что-то знаешь и скрываешь, но это нечто столь важно и столь чудовищно, что ты не заговоришь и под дулом пистолета. Хочешь, чтобы из тебя это вытянули? Ну что же, и вытянем!»

«А он не дурак, – думал папаша Планта. – Знает, что у меня есть своя версия, будет искать ее и наверняка найдет».

Лекок сунул в карман бонбоньерку с портретом – как всегда, когда предстояла настоящая работа. В нем взыграло самолюбие ученика папаши Табаре. Партия началась, а он был азартен.

– Итак, за дело! – вскричал он. – В протоколе господина мэра сообщается, что обнаружено орудие, при помощи которого здесь все переломали.

– На третьем этаже в комнате, обращенной окнами в сад, – отвечал папаша Планта, – мы обнаружили топор, он валялся на полу возле шкафчика, который явно пытались взломать, но не сумели. Я велел, чтобы к топору не прикасались.

– Разумное распоряжение. А что за топор? Тяжелый?

– Примерно с килограмм будет.

– Превосходно, пойдемте посмотрим на него.

Они поднялись, и г-н Лекок, мигом выйдя из образа аккуратного галантерейщика, берегущего свое платье, улегся животом на пол и принялся рассматривать грозное орудие разрушения – тяжелый топор с ясеневым топорищем, а также блестящий, хорошо натертый паркет.

– Мне кажется, – заметил мировой судья, – что преступники принесли сюда топор и начали взламывать шкафчик только для того, чтобы отвлечь наши подозрения и усложнить задачу следствия. Здесь можно было обойтись и без топора, я сломал бы этот шкафчик ударом кулака: он еле держится. Они стукнули по нему разок и преспокойно положили топор.

Сыщик тем временем встал с пола и отряхнул сюртук.

– Полагаю, сударь, – возразил он, – что вы заблуждаетесь. Топор не положили на пол, его швырнули с яростью, свидетельствующей либо о сильном испуге, либо о буйном приступе гнева. Вот поглядите: здесь, на паркете, одна за другой идут три отметины. Когда злоумышленник бросил топор, он упал сперва лезвием вниз, отсюда эта зарубка; потом отлетел в сторону и ударился обухом – вот он, след удара, я указываю на него пальцем, – и, наконец, поскольку его швырнули с огромной силой, закрутился волчком и оставил на паркете еще одну отметину там, где лежит сейчас.