Пятое Евангелие - Йен Колдуэлл Страница 17

Тотти. Атакующий полузащитник «Ромы».

– Конечно, – ответил я.

Петрос наклонился и пошарил на темном полу в поисках книжки. Но с моих колен постарался не слезать. Один раз я его уже оставил.

– Петрос, все кончилось, – пообещал я, целуя его влажный затылок. – Бояться нечего. Здесь ты в безопасности.

Я остался с ним, пока он снова не заснул, желая убедиться, что все в порядке. Когда я выскользнул из детской, Лео уже вернулся домой, и София разогревала ему еду. На кухне я заметил, как Лео, наклонившись за поцелуем, погладил ей живот. Не дожидаясь приглашения поужинать, я извинился и пошел на крышу – искать Симона.

Его волосы бешено развевались на ветру. Лицо осунулось. Он неподвижно глядел вниз, на огни Рима – так, вероятно, смотрит на море вдова моряка.

– Как ты? – спросил я.

Он неуверенной рукой похлопал себя по карманам в поисках отложенной на крайний случай пачки сигарет.

– Не могу понять, что мне теперь делать, – пробормотал он, не глядя на меня.

– И я.

– Он мертв.

– Знаю.

– Сегодня днем я ему звонил. Поговорили про выставку. Не верю, что он погиб.

– Знаю.

Голос Симона стал еще тише.

– Я сидел рядом с его телом и пытался разбудить.

У меня в груди заныло.

– Уго вложил всю душу в эту выставку, – продолжал брат. – Все ей отдал.

Он зажег сигарету. Его лицо исказилось мучительной гримасой отвращения.

– Почему надо было позволить ему умереть за неделю до открытия? На самом пороге?

– Это – дело рук человеческих, – сказал я. Чтобы напомнить, куда стоит направить его гнев.

– И зачем понадобилось вызывать туда меня? – продолжал он, не слушая.

– Стоп. Все это – не твоя вина.

Симон выпустил в темноту длинный дымок.

– Моя. Я обязан был его спасти.

– Тебе повезло, что тебя там не было. То же самое могло случиться и с тобой.

Брат с горечью посмотрел на небо, потом уставился вниз, на пустырь, где мы в детстве играли. Кто-нибудь из семей гвардейцев всегда вытаскивал на террасу надувной бассейн. Сейчас от него осталось лишь мокрое пятно.

– Ты думаешь, это связано с плащаницей? – спросил я, понизив голос. – С ее перевозкой из Турина?

Из ноздрей Симона выползли два щупальца дыма. Невозможно было понять, размышляет ли он над моим предположением.

– Никто не знал, что ее перевезли сюда, – категорично заявил он.

– Известия трудно скрыть. Люди многое слышат. Так же, как мы сейчас услышали историю от Лео.

Потребовалась целая бригада рабочих, чтобы погрузить новый реликварий плащаницы в грузовик. Священники – чтобы открыть часовню. Затем еще несколько рабочих и еще несколько священников – чтобы разгрузить машину. Если хотя бы один из них упомянул новость в разговоре с женой, с другом, с соседом…

– В ту ночь Уго сидел в грузовике, – сказал я. – Всякий, кого задействовали в перевозке, его видел. Может быть, поэтому его преследовали.

– Но ни тебя, ни меня не видели. Зачем преследовать нас?

– Так что же, по-твоему, произошло?

Симон стряхнул с сигареты пепел, глядя, как уголек, кувыркаясь, полетел в темноту.

– Уго ограбили. Я не знаю, что произошло в квартире, но здесь нечто другое.

И все же в голосе у него звучало едва заметное сомнение.

Зазвонил мой мобильный. Я глянул на экран.

– Дядя. Ответить?

Симон кивнул.

– Александр? – спросил на другом конце глубокий, неспешный голос.

Кажется, дядя Лучо недоумевает всегда, когда люди сами отвечают по своему телефону. Он не может понять, почему у всех остальных нет священников-секретарей.

– Да, – сказал я.

– Где ты сейчас? Симон и Петрос – в безопасности?

Он наверняка уже знал о взломе.

– У нас все хорошо. Спасибо, что спросил.

– Мне говорили, что сегодня вечером вы оба были в Кастель-Гандольфо.

– Да.

– Ты, должно быть, очень огорчен. Я распорядился, чтобы для вас троих на сегодня приготовили гостевые комнаты, так что скажи, где вы, и я пришлю машину.

Я замялся. Симон уже качал головой и шептал:

– Нет. Этого мы делать не будем.

– Спасибо, – сказал я, – но мы сейчас у одного нашего друга, в казармах швейцарской гвардии.

Ответа не последовало, лишь знакомое молчание, провозвестник недовольства моего дяди.

– Тогда я хочу видеть вас завтра у себя во дворце, – сказал он наконец. – С утра. Обсудить ситуацию.

– Когда именно?

– В восемь. И Симону тоже передай. Рассчитываю увидеть и его.

– Мы придем.

– Рад слышать. Спокойной ночи, Александр!

Трубка бесцеремонно отключилась.

Я повернулся к Симону.

– Он хочет встретиться с нами в восемь.

Новость не произвела никакого впечатления.

– Так что, наверное, надо поспать.

– Ты иди. А я буду спать здесь, – вдруг заявил Симон.

Здесь. На открытом воздухе. Под окнами папы.

– Да ладно тебе, – сказал я. – Пойдем внутрь.

Но все было безнадежно. Не спать на кровати – обычная практика самоистязания среди священников, и она, по крайней мере, здоровее, чем затягивание веревки на бедре. Наконец я сдался и сказал, что приду за ним утром. Ему необходимо побыть одному. А я решил сегодня вечером помолиться за брата.

Когда я вернулся, Лео и София уже ушли спать, тем самым дав понять, что отдали квартиру в мое распоряжение. А я надеялся узнать у Лео, о чем говорили в столовой после нашего ухода… Что ж, придется обождать с расспросами до завтра. На моем старом добром друге – раскладном диване, ветеране былых попоек – лежали сложенные простыни. Давняя географическая карта пятен на нем исчезла, пав жертвой женской руки. За дальней дверью в спальню я различал слабые звуки, которые вряд ли были звуками любви – для этого мои друзья слишком деликатны. Впрочем, как большинство священников, я не ручаюсь за человеческую природу.

Когда я снова заглянул в детскую, Петрос лежал, закопавшись в простыни. Его греческий крестик, который он почему-то решил снять с шеи, выскользнул из раскрывшейся ладошки на пол. Я подобрал его и положил в дорожную сумку, потом встал на колени у окна. Там лежала Библия, греческая, я упаковал ее с собой, когда мы уходили из дома, – та самая Библия, по которой мы с Петросом учились складывать слова. Сжав ее в руках, я попытался унять чувства. Обуздать страх, таящийся во тьме, и ярость, разгоравшуюся от мысли, что Петросу грозит опасность в нашем собственном доме. Гнев издавна живет в греческой душе. Это первое слово нашей литературы ^[7]. Но надо было успокоиться. То, что я собирался сделать, я уже сотни раз делал для Моны.