Провокатор - Сергей Валяев Страница 17

И разухабисто ревет баян. Колхозники пляшут и поют:

— Никогда так низко не свисали наливные яблоки в саду! В жизнь свою так парни не плясали, как плясали в нынешнем году!

Человек в сером кителе медленно поднялся с бархатного, пунцового по цвету кресла, он поднялся и не спеша направился к сцене. Зинаида смотрела сверху на маленького человека и чувствовала, как спазмы ужаса…

Вынужден признаться, что для меня женщина всегда остается загадкой. Казалось, ты, ваятель, исследовал всю ее иудскую душу и то, что ниже, истолковал ее истерическое поведение, подвел под лучшую часть человечества фундаментальное марксистско-ленинское учение о семье — и что? А ничего. Ровным счетом — ничего.

За примером далеко не надо ходить: твоя жена готовит на кухне фирменное блюдо — фрикасе; ты, мужчина, отдыхаешь, читая пустую газетку, и ты, фат, уверен, что счастье твое долговечно, безоблачно и даже фешенебельно, как небоскребы в Нью-Йорке.

Ты властелин дум и чаяний любимой, ты организатор ее частых звездных оргазмов, то есть ты есть для нее удобное прикладное божество, да вдруг раздается фистульный милый голосок:

— Родненький, ты отнес статью?

— Какую? — Хотя прекрасно знаешь, о чем речь.

— Про этого… урода… из зала суда.

— Заметку?

— Это статья!

— Статья? — Уже чувствуешь опасность и оттягиваешь минуту расплаты.

— Да, родной! — Жена появляется, вооруженная полновесным блюдом, где дымится мясо. — Открой ротик, закрой глазки.

И ты доверчиво открываешь то, что просят тебя открыть, и закрываешь то, что просят закрыть. И начинаешь пережевывать лошадиное мясо времен похода Первой Конной на Варшаву.

— Как? Вкусно? — пытает супруга.

— Божественно! — Чмокаешь ее в щечку.

— То-то, путь к сердцу мужчины… — улыбается. — Так ты, милый, отдал статью? — продолжает улыбаться.

— Ты знаешь… дело в том…

— Ты что? Не отнес? — Уже не улыбается, более того, на ее прекрасном лике все признаки гнева, боли, ненависти.

— Выслушай меня…

— Почему? — И это уже не жена, это — фурия, она вскакивает, опрокидывая в постель фрикасе, и ты сидишь в мелко нарезанном жареном мясе и предпринимаешь слабые попытки оправдаться. Но тебя не желают слушать. — Я знаю… ты не хочешь, чтобы я писала… Конечно, куда нам…

— Я тебя… хочу…

— Прекрати! Болван!

— Хватит, а?

— Не-е-ет, какое самомнение!.. Кто тебе дал право судить о моих возможностях?

— Ночью твои возможности… — И не успеваю договорить; подушка спасает жизнь от мельхиорового снаряда. — Ты что, дура совсем?

— Сам дурак!

— И эту женщину я люблю?

— А я тебя не люблю!

— Почему?

— Потому что не хочешь, чтобы я работала в журналистике.

— Работай.

— Да?.. Мало того, что ты воруешь деньги… мои… но еще и палки ставишь в колеса…

— Куда, прости, я вставляю палки?

— Фи! Как ты пошл! Как ты мне мерзок! Ты!.. Ты — мачо!..

— Кто?

— Мачо! Для них женщины — это… это…

— …фрикасе! — И цапнул кусок мяса с простыни. — Божественно!

— Фигляр!.. И… и отдавай мне мои деньги, которые пропил.

— Это мне на костюм. Посмотри, как я хожу… оборванец!

— Вот-вот, я ухожу от тебя…

— Куда?

— К маме.

— Привет ей передавай.

— Клоун!

— Прекрати, женщина, это уже скучно. Давай мировую?

— Никогда. Где мой чемодан?

— Здесь, под кроватью.

— Не трогай меня.

— Я тебе помогаю. Сколько пыли-то…

— А-а-атпусти, паразит!

— Не-а-а!

И мы начинаем изнурительную борьбу в постели, но на жестком фрикасе; борьба приводит к естественному акту согласия и любви.

— Ты меня любишь? — раздвигает ноги, как акробатка Мими в цирке-шапито.

— Люблю!

— Любишь?

— Люблю.

— А тогда почему же?..

— Все потом, любимая…

— Я надеюсь, товарищ режиссер позволит мне, — говорил человек в кителе, поднимаясь по ступенькам на сцену. — Актерам спасибо…

— Да-да, — поспешил М. — Все свободны.

— Свободны? — приподнял бровь Китель.

Но сцена опустела. Человек в кителе задумчиво принялся по ней ходить. И была тишина — лишь скрипели доски под его сапогами.

— Я думаю, того, что мы посмотрели, достаточно? — И закурил папиросу. — М-да!.. Трактор — это хорошо… Свежо.

— Олицетворение безоговорочной победы колхозного строя! — взвизгнула Шадрина.

— Вредители убедительные, — заметил Военмор. — Так и хотелось схватить револьвер… Впрочем, трактор — тот же револьвер!

Вмешался и Городинский, однако осторожно:

— Пьеса хорошая… у меня, например, комок в горле, особенно после таких слов: «Мы у нашего правительства учимся и казнить, и миловать»… Правда, эти слова в данной постановке не зазвучали так, как они должны были звучать… И этот странный случай… Он дает пищу для размышлений.

— Товарищ Городинский, думаю, что при принципиальном подходе к демократии, как к единству и прав, и обязанностей, и личной ответственности каждого, такое больше не повторится, — продолжая мерно ходить по сцене, сказал Китель. — Уверен, товарищу режиссеру нужно помнить, что власть развращает, абсолютная власть — абсолютно. Это не я, это… это…

— Товарищ Брэ-э-эхт! — радостно подсказала Шадрина.

Человек в кителе внимательно посмотрел на нее:

— Именно. Мы имеем замечательных режиссеров. У нас бы не было достижений нашего театра, если бы мы не имели таких впередсмотрящих в нашем театральном деле. Но мы иногда сталкиваемся, и порой режиссер подминает под себя коллектив, а иногда вообще противопоставляет ему себя… Это нехорошо… — Тишина, лишь звук мерных шагов. — Мы думаем, что режиссеры должны приходить в труппу совершенно демократическим путем, то есть проходить своеобразный конкурс. Пусть не один, а два, три или несколько режиссеров выбирают себе театры, которые близки им по художественным, по идейным, эстетическим принципам. Приходят с изложением своей собственной концепции, со своей идейно-художественной программой. Пусть это будет соревнование. И тогда артисты имеют право выбирать, пойти в тот театр, который им близок. И нам думается, что только на основе равноправного выбора возможно соединение действительно талантливых людей, объединенных единой идейно-эстетической платформой и способных решать большие художественные задачи. — Человек в кителе остановился, прикурил новую папиросину. — Так о чем я?..