Нецензурное убийство - Марчин Вроньский Страница 17

— Я знаю, вы не поверите, не поймете… — сбивчиво говорил редактор, да и Зыга не слишком себе представлял, что сказать. В конце концов, он ведь был полицейским сыщиком, а не исповедником или доктором Фрейдом. Мог только запереть дверь на ключ, чтобы никто не вошел, и выключить телефон. — Мне от этих мальчиков ничего не надо. Но они из бедных семей, беззащитные, я… Я просто хочу помочь. Они живут у меня, как у родного дяди, знаете, они называют меня «дядюшка»… Я оплачиваю школу, покупаю книги, одежду, еду, всё… Сначала был Стефек, теперь Франек. Может, я и педераст, женщины меня не интересуют, но я им ничего… Я не смог бы, поверьте мне!

— Успокойтесь, пожалуйста. — Зыга встал, обошел стол и уселся на край столешницы — старая мебель предостерегающе затрещала. — Мы с вами ни о чем не говорили. Я вообще вас не вызывал, а ваша папка исчезнет так глубоко, что завтра я сам забуду, куда ее засунул. — Он с усилием улыбнулся. — Конец, точка. Примите в качестве извинения эти шоколадки и уходите отсюда, пока я не передумал.

— Но я не лгу! — чуть не закричал заплаканный Тромбич, как будто бы вообще не слышал последних слов, которые и в самом деле не подобали ведущему следствие офицеру.

— Я разбираюсь в людях и знаю, что вы не лжете. Но кто-нибудь другой сейчас прижал бы вас и не выпустил. Меня тоже подмывает, потому что информатор из вас идеальный. Потому и говорю: уходите! — Зыга подождал, пока редактор вытрет нос.

— Спасибо, пан комиссар.

— Младший комиссар. И лучше бы вам куда-нибудь уехать. Прощайте.

Он не сказал Тромбичу, что, слушая его, вспоминал фрагменты титульного стихотворения из его томика. Книжку Зыга действительно только пролистал, но этот отрывок ему запомнился: каждый день я ходил по шоссе вдоль тополей и канав но видел я там окопы и троглодитов морды

Только вот то, что раньше казалось Мачеевскому пацифистским вздором, теперь зазвучало для него совсем иначе. И еще одну вещь он не сказал: он вел себя строго вовсе не потому, что был полицейским. Просто в противном случае он тоже стал бы рассказывать…

Он точно так же пошел на большевистскую войну добровольцем, однако ему исполнилось почти двадцать, и он уже был студентом первого курса юридического факультета. Ему дали погоны подхорунжего, и он попал под начало вполне симпатичного с виду командира взвода подпоручика Гриневича, тоже студента права, только на три курса старше.

Это случилось между Красноставом и Хелмом Любельским. Когда взвод Зыги патрулировал район деревни Депултыче, навстречу им выбежала перепуганная женщина и начала говорить что-то невнятное о муже и вооруженной банде.

— Большевики? Дезертиры? — допытывался подпоручик.

— Да кто ж их теперь разберет! — бросила она и продолжила причитать.

В конце концов выяснилось, что ее муж был одним из местных полицейских, а бандиты напали на их дом, чтобы устрашить остальных жителей деревни. Однако полицейский заметил налетчиков еще издалека. Сыну велел взять сестру и бежать, а жену послал за помощью.

Гриневич расставил своих людей так, чтобы взять усадьбу в клещи, не забыл и о передовом дозоре. Но когда дозор донес о приближающемся конном разъезде, командир струсил. Задержал солдат и то и дело говорил о тачанке. Мачеевского отправил на ближайший хутор. Приказал ему реквизировать коня и ехать за помощью.

— Но пан подпоручик, — пытался объяснить Зыга, — там человек! А бандиты нас не ждут. Тачанка не тачанка, мы их захватим врасплох.

— Приказ был, подхорунжий. Здесь тоже люди. Беги!

И он побежал. А когда через два часа они подошли к постройкам уже с двумя взводами пехоты, при поддержке отделения кавалерии и с пулеметом, оказалось, что он впустую гнал в галоп деревенскую клячу. На пороге лежали тела мужчины и подростка с пробитыми черепами; мальчик спрятал сестру у людей в деревне, а сам вернулся на помощь отцу. Вся усадьба была разорена, бандитов же и след простыл. Над телами родных рыдала та самая женщина. Когда она подняла голову, Зыге не хватило смелости посмотреть ей в глаза.

Кавалеристы выехали на разведку и у леса, в каких-то двух километрах от усадьбы, выяснили дальнейший ход событий. Итак, пока взвод Мачеевского ждал подмогу, два других полицейских из деревушки двинулись на помощь коллеге и, обнаружив его убитым, пустились в погоню.

Солдаты и тут пришли слишком поздно. Они наткнулись на раненного коня, четыре трупа бандитов и одного убитого полицейского — того, которому повезло больше. Другого нашли уже в лесу. Его ранили, а затем по самую шею закопали в землю. Потом разбили ему прикладами голову, так, что брызнули мозги, и наконец из опорожненного черепа кто-то устроил унитаз.

Тогдашний подхорунжий, Мачеевский, как только выблевал под дерево все, что ел за последние часы, заявил командиру, что это он, командир, несет ответственность за смерть этих людей.

— Хотел бы я посмотреть на вас, подхорунжий, как вы со штыком идете против пулемета! — рявкнул Гриневич, в ярости, что низший чин осмеливается его критиковать да к тому же еще при подчиненных.

— Оправдываться вы будете перед военным судом, подпоручик, — парировал Мачеевский. И что дерьмово, ехидно добавил: — Потому что не предполагаю, чтобы такой трус, как вы, отважился прежде дать мне сатисфакцию.

— Почему бы и нет, подхорунжий? — холодно произнес командир и, прежде чем Зыга понял, что происходит, он получил обоими кулаками в зубы, потом хрустнул сломанный нос, и наконец, уже лежа на земле, он почувствовал на ребрах кованые сапоги Гриневича.

Впоследствии перед военным судом предстал не подпоручик Гриневич, а подхорунжий Мачеевский. И кто знает, был бы у него когда-нибудь шанс работать в полиции, если бы та тачанка не оказалась украденной бричкой, на которой бандиты перевозили добычу.

Банда, впрочем, тоже была любопытная, рабоче-крестьянская и вполне интернациональная, как наверняка сказал бы Ленин, состоящая из большевистских, украинских и польских дезертиров.

Однако прежде Зыга услышал много мудрых слов, сказанных с протяжным говорком южных окраин, от лысого сержанта, который бинтовал Зыгу после того, как его избил командир. Сержант говорил:

— Ох, бедняжка ты, сынок, армии не разумеешь. Треба было уговорить гада, чтобы велел выслать вторую разведку. Видно ж было по нашим рожам, что мы в бой рвемся. И мы бы пошли в десятку, ненароком ввязались бы в перестрелку и справились бы. А с офицерьем, сынок, задираться — это как ссать против ветра! Так было при царе, так будет и при Польше.

— О нет, в Польше такого не будет! — снова взвился как мальчишка избитый Зыга.

— Будет, будет, — сказал спокойно лысый сержант. — Ох, бедняжка ты, сынок! Молись Остобрамской [21]о штрафной роте, потому как может выйти и вышка.

С тех событий минуло десять лет, но Мачеевский до сих пор стискивал кулаки, когда офицеры военной контрразведки лезли в его работу и когда по малейшему поводу вся измученная отчизна должна была распевать «Первую бригаду». И хотя это было столь же глупо, сколь и наивно, он по-прежнему считал, что виноват в чем-то перед тем подростком и тремя полицейскими. Возможно, если бы он тогда воспротивился командиру или как-то умнее с ним говорил, по крайне мере двое из них остались бы живы.