Последний свидетель - Саймон Толкиен Страница 17

В ста двадцати милях к востоку от Олд-Бейли мальчик, столь часто фигурирующий в речи Джона Спарлинга, стоял у окна, в спальне дома «Четырех ветров». Стоял и смотрел на широкую зеленую лужайку. День выдался прекрасный, теплый, настоящий летний день, лучи солнца просвечивали сквозь ветви вязов, создавая причудливую игру теней на только что подстриженном газоне.

Примерно в сотне ярдов от того места, где стоял Томас, находилась северная калитка, надежно закрытая и запертая. При одном взгляде на нее Томаса пробирал озноб, хотя в комнате было тепло, даже жарко. Последние несколько месяцев мальчик неустанно возвращался мыслями к тому, что произошло прошлым летом, той роковой ночью, когда была убита мама.

В воображении своем он видел, как мужчина со шрамом и его подельник крадутся по лужайке в темноте. Подельник наверняка водитель, а тот, другой, лишь отдавал ему приказания тихим, но жестким голосом. Вот они толкают калитку, ведь она не заперта, проходи, кто хочешь. И на секунду замирают, словно в нерешительности. Мужчина рассеянно проводит пальцем по длинному шраму и бегло осматривает при этом дом, он хорошо виден в бледном лунном свете. «В ту секунду, — подумал Томас, — мужчина напоминал кота, вмиг оценившего всю беззащитность своей жертвы. И еще он явно наслаждался чувством безнаказанности, когда шагал через лужайку с тяжелым металлическим предметом в кармане. Он знал, куда идет, и ничто не могло отвлечь его от цели».

И тут, как было, наверное, уже тысячу раз, Томас представил себе маму. Как она мирно спит в постели, и лунный свет просачивается через не задернутые до конца шторы. Спит она в той же комнате, что некогда служила спальней для ее родителей. Там, где умирал ее отец, не сводя глаз с портрета жены на стене. Там, где Томас и сам часто спал, под боком у мамы, чувствуя себя уютно и в безопасности, когда на побережье Суффолка разыгрывался очередной сильный шторм. Жизнь, любовь, смерть, через все это довелось пройти нескольким поколеньям Сэквиллей, пока в их доме не появилась Грета.

В ту комнату вряд ли кто заглядывал со дня смерти мамы. Сэр Питер не приезжал ни разу, разве что Джейн Мартин заходила раз в неделю смахнуть пыль, но надолго там не задерживалась. Она до сих пор никак не могла решиться заняться распределением гардероба леди Энн. Платья все еще висели в шкафах, как и до смерти их владелицы, точно ничего не случилось.

Томас тоже держал дистанцию. С самого начала он твердо вознамерился остаться жить в доме «Четырех ветров». Ведь он был маминым наследником. И уехать — означало бы предать. Он решил почтить память умершей, оставшись в этом доме, но досталось это решение немалой ценой. Все вокруг, куда бы он ни направился, напоминало о ней. Он старался избегать резной лестницы в холле, старался не заходить в мамину спальню, однако часто оказывался на пороге собственной спальни, где стоял и смотрел на закрытую дверь в коридоре и горестно вспоминал свой провал.

Он снова и снова вспоминал все детали. И постоянно корил себя за ту или иную промашку. Пришлось очень долго будить ее, трясти за плечо, а времени было в обрез. Он слышал, как ходят внизу мужчины. Если б он действовал быстрее и решительней, заставил бы ее идти впереди, тогда мама успела бы спрятаться в тайнике, и мужчина со шрамом ее бы никогда не заметил, никогда бы не выстрелил в нее, никогда бы не забрал у него маму. А вместо этого ее закопали в черную сырую яму в церковном дворе Флайта.

Внезапно Томаса затошнило. Ноги подогнулись в коленях, такую слабость он ощутил в этот миг. Едва хватило сил добраться до ванной. Там он упал на колени, и его начало выворачивать наизнанку, так он и стоял, обхватив руками холодный фаянсовый бачок. Рвало бесконечно, до тех пор, пока уже нечем было рвать.

Вернувшись в спальню, Томас старался думать о чем-нибудь хорошем. Но проблема заключалась в том, что прошлое, проведенное с мамой, и ее смерть разрушили все приятные воспоминания. Нет, это просто невыносимо. Он снова выглянул в окно и попытался вспомнить, чем занимался когда-то на этой лужайке.

Во время каникул почти каждое утро шел он по этой лужайке к северной калитке, и Бартон трусил рядом. Шел Томас босиком, и крупный Лабрадор нетерпеливо рвался вперед и прокладывал ему тропинку в сверкающей росистой траве. Затем они выходили на берег. Там Томас подбирал какой-нибудь выброшенный волной обломок дерева и швырял его как можно выше и дальше. И пес послушно мчался по песку, затем с всплеском врезался в воду и каким-то чудом, как казалось мальчику, вырывал палку из водоворота волн и приносил хозяину.

Вечерами тоже имелся свой ритуал. Слова «пора в постель», которые произносила нежнейшим своим голоском леди Энн, превращали добродушного Бартона в волка. Он принимался угрожающе рычать, и, подталкивая носом, подгонял Томаса по ступенькам, а потом — и по коридору, к спальне. Протестовать и сопротивляться было бессмысленно. От этого рычанье пса становилось лишь громче, он даже угрожающе щерил зубы и успокаивался, лишь когда Томас открывал дверь. Бартон первым бросался к постели, вскакивал на нее, сворачивался уютным клубком и моментально успокаивался.