Тогда ты молчал - Криста фон Бернут Страница 16

— Если учесть, что была жара, — пояснил Вагнер, — плюс закрытое помещение, пониженная влажность воздуха, которая могла ускорить процесс… Кроме того, дом построен в восьмидесятых годах, то есть плотно закрывающиеся окна, звукоизоляция… Я сказал бы, восемь дней плюс-минус один.

Врач в белой накидке члена бригады, выезжающей на место преступления, и в резиновых перчатках наклонился над трупом. Он начал осторожно сдвигать футболку женщины вверх и вдруг остановился.

— Это просто дежавю, — сказал он тихо.

Мона опустилась на корточки рядом с ним. Она почувствовала, что пот ручьями стекает по вискам. Мона старалась не вдыхать глубоко, чтобы не надышаться страшной вонью. Посмотрев в лицо женщины, она увидела раздутую массу без каких-либо отличительных признаков — можно было лишь с трудом понять, что это женщина. В полузакрытых глазах и ноздрях копошились тоненькие червячки, ничего нельзя было различить из того, что когда-то являло собой тело женщины. Мертвецы все становятся одинаковыми. «Одинаково страшными», — подумала Мона, и мороз пробежал у нее по коже. Смерть в этой стадии оставляла живым лишь веру в невидимую бессмертную душу. Единственно возможное утешение. Надо прибегать к этому утешению, особенно при такой профессии, иначе можно сойти с ума.

— Взгляните-ка сюда! — раздался настойчивый голос Вагнера.

Она посмотрела на него («Какие у него хитрые голубые глаза и светлые, почти прозрачные ресницы», — подумалось ей) и потом бросила взгляд на живот женщины. Он был раздут гнилостными газами почти так же, как лицо, и перетянут темными жилами. Но это было не то, что имел в виду Вагнер.

Кто-то вырезал на коже нижней части живота женщины буквы высотой в пять-шесть сантиметров. Они не так бросались в глаза, как у Самуэля Плессена, поскольку у этой жертвы кожа уже сильно изменила цвет. Кроме того, газы внутри тела так сильно растянули в стороны покрытые корочкой запекшейся крови буквы, что они выглядели почти как трещины. И тем не менее, слово — а это было слово — все-таки легко читалось.

DAMALS ^[9].

WARST DAMALS ^[10].

— Так это же, как и у этого, как его…

Правая рука. Она что-то сжимала ею. Мона указала Вагнеру на это. Он осторожно разжал пальцы трупа. В них лежало что-то черное, когда-то, наверное, бывшее языком.

— Да, — сказал Вагнер.

— Да, — повторила Мона тихо и выпрямилась. — Распорядитесь перевезти тело в институт. Я потом позвоню Герцогу.

Вагнер кивнул и тоже поднялся.

Они оставили на месте происшествия следственную бригаду, и, выйдя из квартиры, с облегчением сняли белые одноразовые накидки, и бросили их у двери.

— Вы не поедете на лифте? — спросил Вагнер.

Мона отмахнулась:

— Пойду пешком.

Она пошла вниз, там их ждал домоправитель. От него разило алкоголем, и он категорически отказался второй раз заходить в квартиру, где было совершено преступление. Впрочем, Мона его хорошо понимала. Она видела уже столько трупов, что их трудно было сосчитать, и, тем не менее, так и не смогла привыкнуть к их виду. Поначалу мертвецы даже снились ей по ночам, в страшных снах о преходящем и тщетном. Сейчас после каждого убийства, раскрытого или нераскрытого, оставалось чувство, никогда не исчезающее совсем и трудно поддающееся определению. Оно сковывало движения и замедляло реакцию. Так тень омрачает ясный день и не оставляет места для радости.

Домоправитель — его звали Фридрих Бреннауэр, два года как разведен, детей нет — сидел на бежевой узорчатой софе в своей гостиной. Он обливался потом, мрачно глядя перед собой, его охранял симпатичный светловолосый полицейский. Мона приказала ему не позволять домоправителю пить, пока она не проведет допрос. Очевидно, полицейскому это удалось не на все сто процентов. Лицо Бреннауэра покраснело, тонкие седые волосы приклеились к его крупному черепу. От него разило шнапсом.

«Кандидат на инфаркт, — подумала Мона. — Надо быть осторожной». Она уселась рядом с ним. От софы исходили въевшиеся в нее за десятки лет запахи кухни.

— Как вы себя чувствуете? — спросила Мона.

Бреннауэр не ответил, все так же глядя перед собой. Его энтузиазм улетучился, и он не знал, что делать. Сейчас ужасное лицо трупа стояло перед его глазами, и ему вдруг стало страшно, что оно и дальше будет мерещиться ему: мертвая женщина, не имеющая никакого сходства с Соней Мартинес, хотя это должна была быть Соня Мартинес.

— Господин Бреннауэр?

Наконец он повернулся к Моне. Его рот был открыт, он тяжело дышал.

— Мне плохо, фрау…

— Зайлер. Главный комиссар полиции. Я…

— Мне плохо…

— Я понимаю. Все же я должна задать вам пару вопросов.

— Обязательно сейчас? Мне…

— В общем, да. К сожалению. Вы знаете, там, наверху, лежит женщина уже довольно давно…

— Только не напоминайте мне об этом! Мне сейчас опять будет плохо!

— Сожалею, однако…

— От вас тоже воняет, как от этой…

— Герр Бреннауэр, я могу вас вызвать к себе. Тогда вам придется специально прибыть в 11-й отдел, который находится у центрального вокзала. Вы этого хотите?

Бреннауэр задумался. Его клетчатая рубашка и бежевые рабочие штаны были мокрыми от пота. Лоб был мокрым, лицо блестело.

— Нет, — сказал он.

— Тогда давайте быстро поговорим здесь. О’кей?

— Мне все равно.

У Бреннауэра был низкий гортанный голос, и он не нравился Моне.

Возможно, он будет вести себя как холерик, если что-то будет идти не так, как ему хочется. Но сейчас он слишком подавлен, и в этом были свои плюсы.

— Я сейчас включу магнитофон. Вы согласны с тем, что наш разговор записывается?

— Мне все равно.

Мона наговорила в микрофон необходимые предварительные данные — дату, время, место, фамилию и возраст свидетеля — и задала первый вопрос:

— Вы знали фрау Мартинес?

— Так, видел. Хорошо не знал.

У Бреннауэра вырвалась отрыжка. Его взгляд переместился к бутылке со шнапсом, стоявшей на столе. Она находилась чуть-чуть за пределами его досягаемости.

— Вам ничего не бросилось в глаза приблизительно десять дней назад? Может, вы видели кого-то незнакомого?

— Где — здесь, в доме?

— Да. В коридоре. Может, здесь кто-то шлялся, кого вы раньше никогда не видели?

— Не могу вспомнить. Нет.

— Муж фрау Мартинес, Роберт Мартинес, бросил ее. Это правда?