Кубинский зал - Колин Харрисон Страница 16

Каждый вечер к половине седьмого все столики были, как правило, уже заняты. Со временем я заметил, что подавляющее большинство клиентов составляли мужчины, пришедшие сюда, чтобы обсудить за ужином деловые вопросы — так поступали примерно семь из десяти присутствующих. Женщин можно было разделить на две группы: молодые, совершавшие первый, второй или восьмой заход, державшиеся скованно и почти не скрывавшие своего ожидания, и женщины постарше, самим своим присутствием отрицавшие сам факт ожидания чего-либо — в том числе и того, что кто-то захочет угостить их коктейлем. Мужчины больше отличались друг от друга — и по возрасту, и по виду, хотя, возможно, мне это показалось потому, что их было больше, или потому, что я рассматривал их пристальнее, ища среди них и себя прежнего — жизнерадостного и счастливого человека-минивэна, и себя будущего, каким я мог бы стать, того Билла Уайета, каким я никогда уже не стану — пятидесятилетнего, уважаемого партнера фирмы, пьющего по утрам кофе с Джудит, отвозящего в школу второго, а может, уже и третьего ребенка, год от года становящегося все богаче и проводящего каждый август в собственном доме в Нантакете. И все эти мои несуществующие «я» — и прошлые, и будущие — были в этом зале; они бродили здесь буквально дюжинами. После второго бокала они обильно потели в своих рубашках из оксфордки и любовно возились со своими электронными записными книжками и мобильными телефонами; они были еще достаточно молоды, чтобы беспокоиться о сохранности шевелюры больше, чем о работе сердца, и достаточно стары, чтобы видеть, как под давлением обстоятельств исчезают с горизонта их друзья и знакомые. Они постоянно рыли землю в поисках скрытых залежей и потоков наличных, пересекавших город во всех направлениях. Сексуальное наслаждение они получали только от собственных амбиций, но это не мешало им беспокоиться по поводу того, что их члены могут вдруг закапризничать подобно начавшему изнашиваться сложному оборудованию. Я слышал множество шуток и видел множество улыбок, но даже в этих случаях дело чаще всего сводилось к деньгам, смех служил залогом, а мечты продавались оптом и на корню. Эти люди преуспели, они были востребованы, их любили женщины и дети, они страховали свои жизни и носили чистое белье. По своим политическим пристрастиям это были в основном республиканцы, иногда вдруг становившиеся на позиции демократов. Они прекрасно разбирались в регулировании нормы процента, помнили цену нефти в каждом регионе мира, методично и планомерно отчисляли большие суммы для пополнения пенсионных счетов. И — совсем как я когда-то — они чувствовали себя в безопасности.

Управляющей рестораном была темноволосая женщина в очках по имени Элисон Спаркс. Она относилась ко мне достаточно терпимо, ибо я представлял собой хоть и небольшой, но постоянный источник дохода; кроме того, я никогда не возражал, если мне приходилось сидеть за столиком № 17, который, наверное, был наименее удобным из всех: двухместный, он стоял у дальней стены рядом с шумной машиной для подогрева тарелок. В дымном полумраке главного зала этот стол помещался в самой густой тени, и если сидящий за ним клиент не мог ничего добавить ко всеобщему предвкушению удовольствия, он не мог и испортить его. Элисон Спаркс я дал бы лет тридцать пять, однако рестораном она управляла довольно давно и прекрасно знала все подводные камни и узкие места в процессе обслуживания клиентов. Мне она нравилась; я частенько наблюдал за ней издалека, и — признаюсь — это была еще одна причина, по которой я являлся в ресторан каждый день, как правило, в костюме и при галстуке. Пожалуй, мне стоит признаться и в том, что если бы манера Элисон держаться, ее шелестящая, длинноногая стремительность и ароматная деловитость с самого начала не показались мне столь привлекательными, все дальнейшее могло бы обернуться совсем иначе и для меня, и для остальных — быть может, в каком-то отношении хуже, но во многих отношениях — лучше.

Признаки и приметы красивой женщины постоянно меняются по мере того, как я становлюсь старше, поскольку теперь я замечаю в женщинах то, на что в более молодом возрасте не обратил бы внимания. Лет двадцать назад я бы ни за что не назвал Элисон Спаркс красивой, но она была красива. Быть может, не в чем-то конкретном, но в целом. Больше всего мне импонировала ее уверенность, упорство, стремление сделать все по-своему и никак иначе. Казалось, ее постоянно переполняют ехидство, неистовая ярость и сексуальное желание. Она договаривалась, решала проблемы, принимала решения. Она поминутно смотрела на часы, старалась держать спину прямо и следила за тем, чтобы на зубах не было следов размазавшейся помады. У ресторана было несколько сотен постоянных клиентов, которые время от времени исчезали, потом через различные промежутки времени снова появлялись, но Элисон помнила их всех, помнила даже их любимые напитки и то, насколько сильно прожаренный бифштекс они предпочитают. Стейкхаус был ее сценой, и она (а вовсе не шеф-повар) была его истинной звездой. Одетая в темно-синий костюм строгого покроя, держа в руке планшетку с пружинным зажимом, под который были подсунуты счета от поставщиков или прайс-листы оптового виноторговца, она обходила зал с таким видом, словно здесь ей принадлежит все, включая и самого владельца — ссохшегося восьмидесятилетнего старика с печеночного цвета лицом по фамилии Липпер, который раз в неделю появлялся в зале в своем инвалидном кресле, пожимал руки всему персоналу без разбора, щипал за попку официантку-другую и выпивал бокал «Мерло», после чего цветная сиделка снова увозила его восвояси. Судя по всему, Липпер был абсолютно уверен, что Элисон сумеет выжать из заведения максимум прибыли, и она оправдывала его доверие.

Меня, кстати, Элисон привечала еще и потому, что я не спорил с официантками и всегда оставлял щедрые чаевые. Нанимая новую официантку или помощника, Элисон всегда указывала на столик № 17 и предупреждала, что я — постоянный клиент, который здесь постоянно обедает и ужинает, пропуская не больше одного-двух дней в неделю (не считая, естественно, понедельников, когда после уикэнда ресторан был до вечера закрыт на уборку). Обслуживающему персоналу таким образом предписывалось терпимо относиться к стопкам газет и непонятных книг на моем столе, так что уже через несколько месяцев я превратился в одну из неброских примет этого места. Даже если меня не было за столиком, я продолжал незримо заполнять пустое место. Официантки и сборщики грязной посуды приходили и уходили, их увольняли и нанимали новых, а я все так же появлялся за семнадцатым столиком и в обед, и — часто — вечером, и все, кто видел меня впервые, несомненно, принимали меня за адвоката или бизнесмена средней руки, а отнюдь не за человека, которому больше нечем заняться. Впрочем, то, что я так часто приходил в ресторан обедать или ужинать, могло кое-кому показаться странным; понимая это, я буквально заставлял себя пропустить очередной визит, стараясь скрыть, как неожиданно и глубоко я привязался к этому месту.

А я действительно полюбил этот ресторан, хотя мне трудно сказать, какая сила, кроме, разумеется, моего робкого интереса к Элисон и приятной, уютной обстановки, заставляла меня снова и снова приходить к тяжелой парадной двери с золотыми буквами на стекле. Я почти уверен: тогда я еще не предвидел и не ощущал ничего, что открылось мне впоследствии, что могло одновременно и манить, и отталкивать меня. Вот почему моя повесть — это скорее рассказ о том, как я добирался до сути вещей, описание процесса постепенного превращения чужака в «своего», зрителя в актера, наблюдателя — в действующее лицо. Поначалу, впрочем, я ничего не предпринимал — только сидел за столиком № 17, дружески беседовал с соседями или смотрел, как, размахивая планшеткой, грациозно лавирует между столиками Элисон. Вскоре я выяснил, что после одной-двух порций виски мне удается забыть, как сильно я скучаю по своему сыну и жене, и это стало для меня истинным благословением. Вместе с тем я вовсе не стремился близко сойтись с кем-нибудь или завести интрижку. Мне просто хотелось быть с людьми — среди людей.