Белые тени - Иван Дорба Страница 16

Засиделись допоздна. И вдруг произошла короткая, но неприятная стычка между Мальцевым, Скачковым и Кучеровым. Войсковой старшина принялся разглагольствовать о том, что революция в России произошла случайно, не говоря уж о приходе к власти большевиков.

— Николай II, — говорил Мальцев, — был слишком доверчив и благороден. Нельзя было гуманничать. Людей надо держать в страхе. При Александре III никто и пикнуть не смел. Трепов недаром грозил: «Пол-России перевешаю, зато другая половина будет верноподданной». А наш государь запретил Третьему отделению вмешиваться в жизнь армии: «У меня не может быть политики в армии!» Потому социалистические идейки и проповедовались почти в открытую. Спасая Францию, он загубил гвардию в Пинских болотах, а с ней и себя, и Российскую империю. Наполеон берег гвардию как зеницу ока, потому она и умирала за своего императора. Николай запретил солдатам выдавать водку, держал в Питере более ста тысяч распропагандированных новобранцев! С ума сойти! Уехал из столицы на станцию Дно. Можно ли еще что-нибудь хуже придумать! Вот и говорили: «Царь на дне, а царица с Распутиным!» Великого князя Николая Николаевича снял с главковерха... А ведь это был настоящий главковерх, жестокий и к генералу и к солдату... Думаете, Суворов не был жесток? Или Александр Македонский? В марте намечалось генеральное наступление наших и союзных войск, и мы разгромили бы немцев. А после победы какая уж там революция! И стала бы Россия Великой, Единой и Неделимой, с проливами в Средиземное море и Константинополем. Третий Рим!

Войсковой старшина отпил из фужера вина и поперхнулся.

Есаул Скачков, которому надоело уже в десятый раз все это слушать, ядовито заметил:

— Конечно, конечно, но все это совсем не так. Не только интеллигенция, но и знать и гвардия приветствовали Февраль, никто не хотел умирать за своего императора. Даже нынешний ваш, — есаул подчеркнул это слово — «ваш», — блюститель императорского престола, Кирилл Владимирович, надев красный бант, выступил во главе гвардейского экипажа против своего августейшего кузена Николая. Что же касается Великой, Единой и Неделимой, то она разноплеменная и лоскутная; Австрия во времена Франца-Иосифа занимала 625 тысяч квадратных километров, а сейчас — 83 тысячи, и все довольны: венгры, чехи, словаки, хорваты, боснийцы и герцеговинцы; впрочем, хорваты, кажется, не очень довольны! И я отлично знаю, что казаки, украинцы, белорусы, народы Кавказа, финские и тюркские племена жаждут освободиться от ярма лапотной и вшивой Руси. И уверен, что если бы большевики не разогнали Учредительное собрание, оно закрепило бы это освобождение народов. Впрочем, сейчас это сделают разруха и голод.

Алексей тихо сидел в левом углу стола, не без интереса слушая многословные речи, которые, видимо, повторялись здесь каждый раз, как только собиралось более двух собеседников.

— Русскому народу чужд шовинизм, — вдруг вступил в разговор Кучеров. — Наш народ исповедует святой закон жизни, он никогда не приносил в жертву своей корысти свободу какого-либо другого народа.

— Это рассуждения гнилой интеллигенции, — перебил его неожиданно Мальцев. — Именно она проповедует гуманизм, свободу, равенство и братство, она последние сто лет кормилась сомнительными идейками иудеев...

— Что же касается «идеек», которыми кормилась наша интеллигенция, то не будем ее судить так строго, вы ими тоже кормитесь. Врачу, исцелися сам! — нахмурился Кучеров.

— То есть как! Прошу вас, генерал, объясниться! — Мальцев встал, глаза его разгорелись гневом.

— Разве вы не верите в учение Христа? — улыбнулся Кучеров.

— Ах, вот что! — протянул Мальцев, криво усмехнувшись, и сел.

Все засмеялась.

— А вы знаете, Ульянов-Ленин дворянин и интеллигент, — продолжал с усмешкой Кучеров. — Говорят, в России ему в церквах пудовые свечи перед иконами ставили, молебны, когда он болел, во здравие заказывали. И смерть его народ оплакивал...

— Вы Ленина идеализируете...

— Извините, есаул, я еще не кончил. Теперь России придется проснуться от долголетней спячки... Ленин был поворотным пунктом в истории России и человечества, и мы, русские, должны гордиться, что среди нас родился такой человек.

— Ну, так, Петр Михайлович, вы далеко зайдете в своих выводах, — с ядовитой ухмылкой заметил Мальцев. — И грузином Сталиным мы тоже будем гордиться?

— А что... Он тоже недюжинный человек, — продолжал Кучеров, мельком бросив взгляд на грузина Гатуа. — Доказательства — его борьба с ферментом разложения, который несет Троцкий и иже с ним.

Лицо Мальцева налилось кровью, он резко встал, оттолкнул стул, на котором сидел, и, сделав общий поклон, произнес:

— Прошу прощения, дорогой хозяин, господин генерал, мадам и вы, господа, но мне не пристало слушать подобное, да еще от генерала Добровольческой армии. До свидания! — И, еще раз поклонившись, он вышел из-за стола и покинул комнату.

За ним поднялся было и начал прощаться Скачков, но. Ирен бросила сердитый взгляд на мужа, потом молитвенно сложила руки на груди и проворковала:

— Ах, господа, господа, умоляю вас, ни слова больше о политике. Как не стыдно! Среди вас дама, а вы ссоритесь из-за пустяков. Миша, сядь! А теперь все вместе выпьем за здоровье нашего милого хозяина, который огорчен, как и я, вашими пререканиями.

Гатуа вовсе не был огорчен. Ему интересно было следить за спором, хотя тема жевалась уже много раз.

Хованский внимательно наблюдал за собравшимися. По выражению их лиц можно было понять, что дело было вовсе не в политических разногласиях, а в чем-то ином, затаенном. «Все внимание обращено на Кучерова. Они явно его провоцируют! — подумал он. — И почему так по-глупому откровенно лезет Ирен Скачкова к генералу со своими любезностями?»