Правитель империи - Олесь Бенюх Страница 15

Он негромко захихикал и теперь самый звук его голоса неприятно поразил Роберта. Он нахмурился, молча наблюдая за собеседником. Президент широко раскрыл глаза, доверительно прикоснулся пальцем к руке американца: Истребители, вертолеты, минометы и автоматы, по моему глубокому убеждению, лучше всего другого на свете заботятся о душе человеческой. И солдаты когда их очень много.

— Только американцев сейчас здесь больше полумиллиона, заметил Дайлинг.

— Что такое полмиллиона, — вздохнул президент и вновь смежил веки. С обеих сторон в войне участвуют миллионы и миллионы людей…

Дайлинг хотел было что-то сказать, но президент резко встал, сжал руки в кулаки: — Это наша общая война, господин Дайлинг, а помогаете вы нам мало, — он улыбнулся. — Мало. неровен час и проиграть можно. Проиграть гораздо больше, чем просто Вьетнам.

— Пугаете, господин президент? — вновь заставил себя улыбнуться Дайлинг.

— С какой стати мне вас пугать? — искренне удивился президент. Предостерегаю.

— Увы, — сокрушенно развел руками Роберт. — Это не по моей части. Здесь и без меня военных экспертов хватает.

Про себя отметил: «При той коррупции, которая поразила эту страну сверху донизу, никакая техника и никакие миллионы солдат уже не помогут».

«Военные военными, а этот рыцарь спасения душ передаст разговор слово в слово именно тем, кто должен нас услышать, подумал в то же время президент. — Услышать и внять».

Неслышно появился генерал-адъютант. Негромко доложил о чем-то по-вьетнамски. Президент всплеснул руками, сказал, притворно вздохнув: Вместо того, чтобы воевать против общего врага, наши солдаты стреляют друг в друга.

Дайлинг недоуменно вздернул брови.

— Мои солдаты не поделили с вашими прелестных жриц любви, — еще раз вздохнув, сказал президент. — А ведь это прямо по вашей части.

— Что значит «не поделили»? — громче, чем следовало бы, спросил Дайлинг.

— В районе «приютов любви» в ближнем бою сошлись две роты. Убитые исчисляются десятками…

Когда Роберт с генерал адъютантом подъехали к месту, где произошел «досадный инцидент» (так охарактеризует кровавую стычку сайгонская и американская пресса), они увидели, что большой район оцеплен частями военной полиции. Машины армейских и гражданских госпиталей увозили убитых и раненых. Многочисленные пожарные боролись с пламенем, охватившим несколько домов. К генерал-адъютанту подскочил низкорослый полковник, бойко отрапортовал: — Не считая всяческих жертв, все, вероятно, приканчивается благополучно, — на ломаном английском сообщил Дайлингу генерал-адъютант. В это время к ним подошел сопровождавший Роберта на фронт американский штабной полковник.

— Черт знает что, — устало произнес он. — ни за что, ни про что потеряли более тридцати наших ребят. Я понимаю — на фронте…

— Вы «Лисистрату» читали, полковник?

— При чем тут древнегреческие комедии? — раздраженно наморщил тот лоб.

Вконец разбитый, Роберт добрался до своего гостиничного номера. Лифт не работал. На лестнице и в коридорах царил полумрак. Приняв душ, он выпил стакан неразбавленного виски.

Задремал, сидя в кресле-качалке. Едва слышно зазвонил телефон.

— Хай, Боб! — услышал он в трубку голос знакомого журналиста, живущего в той же гостинице этажом выше. — Надеюсь, слышал уже о «Битве за плоть»?

— Слышал, — раздраженно буркнул Дайлинг. — Неужели из-за этого стоило будить в три часа утра?

— Из-за этого, пожалуй, не стоило, — примирительно согласился журналист. — Дело в том, что я один, а у меня четыре гостьи. Одна другой лучше. И…

— И если бы вы знали, как нам скучно, — игриво прокричал в трубку женский голос.

— У меня спиртное кончилось, — сообщил Дайлингу журналист. — А прислуга вся как сквозь землю провалилась. Ни до одного дикаря не дозвонишься.

— Ну что ж, — помедлил с ответом Дайлинг. — При столь прискорбных обстоятельствах выход, я полагаю, один — топайте все ко мне.

— Браво! Мы слышим голос настоящего мужчины! — проговорила в трубку на сей раз другая девица.

Дайлингу не понравилась ни одна из них. Вьетнамка была явно старше сорока лет и на лицо ее было наложено несколько фунтов всевозможных красок. Француженка была вдвое моложе, но жеманна до неприличия. Приятнее были японки, сестры-близнецы.

Роберта забавляло, что он никак не мог определить, где Микко, а где Кикко. Журналист несколько раз хлебнул виски прямо из бутылки, лег на пол и тут же захрапел. Дайлинг помнил, что девицы пили с ним отчаянно много и ничего не ели, хотя какая-то закуска стояла на столе. Потом они впятером перебрались в спальню и, раздевшись догола, забрались на постель необъятных размеров. Ее покрывал роскошный балдахин. Под потолком лениво вращался допотопный фен. Было жарко, и душно, и потные тела сплетались в горячий клубок.

Он не помнил, как заснул. Сон сразил его…

Он брел по реке, и это была река крови. И лишь шум текущей крови нарушал тишину. Над головой проносились черные птицы, и не было слышно ни посвиста их крыльев, ни криков их. По берегам рыскали дикие звери, разевая пасти и издавая бесшумное рыканье. Он знал, что по обоим берегам реки шел страшный, отчаянный, смертельный бой. И не слышал ни посвиста пуль, ни взрыва снарядов, ни воплей раненых. Так он шел милю, десять, сто. И он хотел выбраться из этого кровавого потока и не мог.

И он сделал то, что не делал всю вторую половину своей жизни.

Он стал молиться Богу. «Боже милосердный! Ужели я более грешен, чем все те, кого я знал в своей жизни? Призови мою душу к себе, пусть через самое страшное мучение!».

Вот кровь подступила к его подбородку, захлестнула рот, глаза, накрыла с головой. Но он вынырнул, вынырнул у самого берега. И увидел человека, по горло зарытого в землю. Голова была знакома. Но он никак не мог вспомнить, кому именно она принадлежит. Какая-то она необычная! подумал Роберт. Странная. Вроде шевелится каждой своей клеткой, каждым волосом.

И тут он рассмотрел, что голова точит среди муравьиной кучи, Жирные, черные муравьи величиною с полпальца деловито сновали по ней вверх и вниз, вдоль и поперек. Исчезли веки.

Исчезли уши. Провалились щеки. Роберт вспомнил, что он видел однажды в джунглях подобную казнь старика-партизана. И вдруг почувствовал острую боль в ушах, в веках, в щеках. И с ужасом понял, что это его голова торчит из муравьиной кучи.

«Господи, возьми меня к себе, через любые, пусть самые страшные мучения»…

Он очнулся от сна уже после полудня и долго лежал неподвижно, с отвращением разглядывая покоившихся рядом девиц.

Шторы были закрыты, и в сиреневом полумраке тела их представлялись ему телами мертвецов.

В тот же день он вновь выехал на фронт, в район, где проводились крупные карательные операции. Пролетая над джунглями, селами и городами в добротном американском вертолете, он в который раз за последние дни думал о тщете жизни…